Воды любви (сборник) - Владимир Лорченков

Бедные мои, бедные, бедные, думала Наташа. Прижимала мужские головы к потяжелевшим грудям. Смотрела в потолок безучастными глазами каменной скифской Мадонны.

Не было в них ни прошлого, ни будущего.

Было только то, что есть.

Иван и Джику познакомились на аэродроме в Баграме.

Песок хрустел на зубах бойцов, в воздухе летали пыль, осколки мин, и рваные клочья тел. Командование советской группировки войск в Афганистане засыпало страну пушечным мясом. Мясо сбрасывали в контейнерах из картона, чтобы они рассыпалось уже в воздухе. Грузовые самолеты барражировали над пропахшими солнцем долинами и лугами Афганистана, клевали горы огненными укусами ракет «Град» и противопехотных мин. Разбрасывали бомбы из хвостовых отделов вертолетов бортовые стрелки. На бортах работали хвостовые стрелки. Так было надо. Врага путали. Коршунами взлетали над искрящимися долинами Панджшера сталинские соколы. Зорко оглядывали окрестности летчики, осторожно ступали по пыльным трактам старинной страны минеры и разведчики.

Шел второй год войны в Афганистане.

Рядовой Советской Армии Иван Сидоров, лежа в низине Пянджа, мечтал о глотке ледяной воды, холодной, как Манька поутру. Да и ночью тоже не радовала, подумал с досадой Иван, и сплюнул. Это была ошибка. С плевком ушли последние запасы воды в организме. Иван понял, что конец близок. Тем более, что подкрепления явно не намечалось, боеприпасы, конечно, закончились, и его – само собой, – бросили в долине одного, прикрывать проход нашей колонны.

– Вот тебе автомат «Калашникова» и учебная граната, боец, – сказал сурово прапорщик Охраменко.

– Служу Советскому Союзу! – нервно выкрикнул Иван, и отдал честь.

– Держись, пока сможешь. А там прибудет тебе подкрепление, – пообещал прапорщик.

– Служу Советскому Союзу, – крикнул Иван.

– Жене, детям, что передать? – спросил прапорщик.

– Служу Советскому Союзу! – крикнул Иван.

Тут только Охраменко понял, что рядовой Иванов оглох. Глухого не жалко, подумал Охраменко. В это время застрекозила, спускаясь с неба, махина вертолета «Черная Акула», перевозившего наших бойцов над степями Афганистана, и показалось запыленное, улыбчивое лицо пилота. Рукой он показывал, что можно залезать в вертолет по веревке, сканатившейся с вертолета огромедной плетью. Охраменко поплевал на руки и полез. В это время навстречу ему по веревке пополз какой-то рядовой, явно новобранец.

– А ты куда? – спросил его, ласково щурясь, батяня Охраменко.

– Я это… подкрепление! – отрапортовал боец, отдав честь одной рукой, и повиснув на другой.

– Не положено, – посуровел батяня Охраменко.

– Вот приказ, – дрожащим от обиды голосом сказал боец, поправил пенсне, и протянул прапорщику приказ.

Действительно, в приказе было написано, что боец С. Петров высылается в Панджшерское ущелье, вместе с бойцом Ивановым сдерживать наступление 5—тысячной группировки отборных наемников из Пакистана. Прапорщик вздохнул.

– На, боец, – сказал он, и протянул очкарику медальку «50 лет Военно-Вооруженным Силам СССР».

– Это талисман, – сказал Охраменко.

Крепко, по-мужски, – что удивительно, так как Охраменко был женщиной, вольнонаемницей из контингента советских граждан в Афганистане, – пожал руку бойцу и полез наверх. Не долез… За пару метров до вожделенного люка борта, чернеющего жадной пастью, схватился за сердце, коротко вскрикнул.

– Остеохондроз, – коротко бросил полковой врач, лезший за прапорщиком.

– Дай-ка, боец, – сказал он, и после короткой и ожесточенной борьбы вырвал талисман из руки рядового.

Раздался взрыв. Это дух, прищуривший глаз сокола с пакистанской равнины, сумел достать вертолет стрелой, с привязанным к ней пучком гранаты. На долину посыпались осколки вертолета, обломки тел. Голова Охраменко, вертясь словно фугас, прошептала:

– В Афганистане, в черном тюльпане…

– В пыльном Баграме, та-та-ра-та-та, – подпел разорванный в молекулы врач.

– На-на-на-на, – стали подпевать остальные мертвые ребята.

Тут-то Иван и сплюнул. И понял, что ему конец, потому что воды в его организме больше не осталось. Или «нетути», как говорила его мамка с Ярославщины, простая русская женщина, учительница английского языка и литературы Дора Яковлевна Шмуль.

Политрук, сука, погиб вместе с бортом, так что Иван, не боясь никого, кроме Бога, перекрестился широко, встал повыше… Расставил ноги поупорчивее, и стал поливать очередями свинца цепи муравьино ползущих к нему наемников. Неумолимо ползли они, сжирая за собой километры Пянджской долины. Те из них, кто не держал в руках тесак отрезать урусу голову, аплодировали и бросали в рядового бумажные цветы.

Ведь Иван погибал, как солдат.

* * *

Почувствовал слева от себя шевеление, Иван, крепко держа в руках автомат, умудрился протянуть руку еще и к груди. Там, под нательным крестиком, пряталась его Последняя Граната.

– Братан, ты что! – с облегчением услышал Иван фразу на русском.

– Я же свой, советский, – сказал голос.

Появившаяся из-за плеча Ивана рука осторожно вдавила чеку на место. Граната, разлетевшаяся было на осколки, сжалась и запульсировала горячим сердцем советского воина.

– Ложись, – велел Иван бойцу, и сам прилег.

– Рядовой Джику Мындреску! – отрапортовал вновь прибывший.

– Жидовского племени, что ли? – грассируя, спросил Иван.

– Молдаванин! – ответил Джику.

– Чепрага, виноград, – кивнул Иван.

– Так точно, – расплылся в улыбку, Джику.

– А эти черненькие, кто? – спросил он Ивана.

– Черные аисты, – сказал Иван название отряда наемников.

В тот же момент Джику сорвался с места и побежал к людям в черном с криком «братаны, налейте!». Иван вспомнил урок истории и учителя, строго выговаривавшего через бородку, что Польша и Румыния всегда были политическими проститутками, что здорово отразилось на менталитете их населения. Поднял ружье, сдавил цевье, тщательно прицелился в приклад. Затаил зверем дыхание. Обжег сталь взмахом гигантских, не по чину, ресниц. Решительно нажал ствол. Тра-та-та, пропел автомат победную песню гения советской инженерной мысли, самородка Калашникова. Пуля, прошившая насквозь два полка духов, вернулась к Джику и пронзила тому сердце. Иван взял лезвие, которым брился каждую субботу и полез за Джику, отрезать на память ухо.

– За что ты меня так, братан? – спросил Джику.

– Как перебежчика, – ответил Иван, и пояснил, – мы русские, перебежчиков не любим.

– Три миллиона власовцев, – напомнил Джику.

– Начну с языка, – подумал вслух Иван.