Долгая ночь - Юля Тихая

Подумать только. Ему очень сложно!..

— Мне в кошмарах до сих пор снится, как ты в эту реку… и я смотрю в воду, смотрю, грызу лёд, а нихрена не происходит. Вода да лёд, лёд да вода, а маленькое тельце где-то там ударило о камушек, приложило башкой, и тюк… там же не череп, а так, скорлупка, его ногтём по-моему сломать можно. Лис внутри кричит и горит, мы с ним горим, Кесса, как от калёного сука железа, меня все вокруг уговаривают его держать, чтобы не сдохнуть и не остаться однодушником, а мне плевать, понимаешь? Я смотрю на это каждую ночь, закрываю глаза — и смотрю, как вода эта белая, и лёд, и маааленькое такое красное пятно.

У него было страшное лицо, просто страшное. И тени под глазами — чёрные и глубокие, как болотные бочаги.

Я сглотнула, хотела что-то сказать, но Арден заговорил глухо:

— Знаешь, сколько я придумал вариантов твоей мучительной смерти, пока ты шлялась невесть где? У тебя тут была всякая жизнь, веселье, учёба, какие-нибудь там приключения. А я два года не мог обращаться, потому что лис скулил и отказывался выходить. Потом начал, конечно, и я решил смотреть лисьи сны. Знаешь, что снится лисам? Преимущественно жратва, всякие там мышки, зайчики. И я иногда сплю, во сне вижу, как что-то жую, и лису спокойненько так, а во мне бьётся паника, что это я ем тебя.

— Вообще-то я вовсе не…

— Или думаешь маме твоей легко? Похоронила одну дочь, а вторая выкинула вот это! Она вся поседела, Кесса, и вся высохла, как старуха. Как считаешь, о чём думает твой отец, когда пишет моему очередное бессмысленное письмо с подтекстом — не почувствовал ли я случаем твоей смерти? Мы пообещали, конечно, сообщить. Но можем и забыть, знаешь ли, от горя, если я тоже двину. Или может хочешь знать, что учудил твой милый братец? Он отказался от Охоты, Кесса! Ему почти шестнадцать, а он ходит в храм Луны и посылает всех, кто говорит с ним о зверях!

— Это его дело, к тому же…

— Помолчи уж, ладно? «Его дело»… Сидишь здесь, развлекаешься, и даже знать не хочешь, сколько горя ты сотворила, самовлюблённая девчонка! Ну испугалась ты когда-то, бывает. Убежала даже, ладно, подростковый возраст. Но потом!.. Кесса, прошло шесть лет. Не полгода, не год, не два. Шесть! Неужели за это время в тебе так и не проснулся мозг, чтобы ты догадалась вернуться? Поговорить по-человечески! Разобраться рационально, головой, что убить тебя — это последнее, чего я бы хотел. Я ведь готов принять тебя, помочь тебе, да хоть по голове гладить, что скажешь! А ты… тьфу.

— Знаешь, Арден, — медленно сказала я, поднимаясь со стула и берясь за ручку двери, — по-моему, ты меня не простил. И знаешь… не надо.

Стоило бы дверью треснуть так, чтобы осыпалась вся штукатурка, а сверху прибежали соседи выяснять, кто стрелял.

Стоило бы — но я не стала.

Я могла бы, конечно, что-нибудь ответить. Что-нибудь резкое, истеричное, с надрывом в голосе и внутренней драмой, такое горькое, с кислым послевкусием, с запахом лука, от которого морщит нос и слезятся глаза.

Я могла бы рассказать, как веселилась все эти шесть лет. Рассказать про… приключения. У меня ведь были приключения, не так ли? Много, много приключений; правда, всё больше таких, о которых не пишут в подростковой прозе.

Вот, например, я боялась брать билеты на рейсовые поезда, чтобы поменьше светить поддельными документами, и каталась по Кланам автостопом. Это и правда было весело, по крайней мере первое время. Но дни идут, и даже бутерброды, которые продают на заправках и кажутся тебе пищей богов, приедаются. А ещё на дорогах встречаются разные попутчики, и кто-то из них понимающий и предельно корректный, кто-то шутит тупые шутки про говно, кто-то морализаторствует и читает нотации, а кто-то и вовсе думает, что ты голосуешь на трассе, потому что проститутка. Знает ли домашний мальчик Арден, которому было так сложно жить, что звук, с которым запираются двери машины — очень страшный? Слышал ли он, как в кафе на трассах рассказывают байки про привидения, подпольные казино и человеческий траффикинг? Видел ли он мёртвого полуразложившегося мальчика, будто бы спящего под кустом, который я случайно выбрала, чтобы пописать?

Убитого голого мальчика, со сломанными ногами и разрезанной спиной. Который был ещё под этим кустом какое-то время жив: уснул он, трепетно обнимая себя за плечи.

Ардену, знаете ли, снились кошмары — потому что он ужасно боялся почувствовать, что я умерла. А мне, надо думать, совсем не было страшно умереть. Я порхала, как беззаботная бабочка, гуляла в барах, танцевала до рассвета и в целом классно проводила время. Так же всё было, да?

Он и обижен-то наверное, что я его с собой не позвала. Это я, конечно, зря.

Или вот колдун, бывший Бишиг, который сделал мне документы и помог стать на пару лет постарше. Это был ужасно приятный визит, практически как съездить в гости к любимому дедушке. И его лаборатория совсем-совсем не была похожа на логово чернокнижника, который варит декокты с летучими мышами. И идея расплачиваться своей кровью, — она же совершенно естественная, нормальная, это как чек выписать, только чуть-чуть подольше и потом немножечко мутит.

В общем, мы могли бы долго и продуктивно мериться страданиями. Он мне — я ночами плакал, хук справа! Я ему — а я и днём тоже, блок! Он мне — я так боялся, что ты умрёшь, апперкот! Я ему — я трупы видела, приём на удушение!..

Тьфу, какая гадость.

По правде ведь, если ты страдаешь — это исключительно твоя проблема. Всем насрать, что ты там себе думаешь и о чём плачешь. Ты просто встаёшь и что-то делаешь, куда-то идёшь, что-то решаешь. И жалеешь себя тоже сам, украдкой и побыстрее, чтобы потом не было слишком стыдно.

Тебе не нравятся мои решения? Прискорбно, ну что ж. Бывает.

И бедную седую маму тоже вспоминать не надо. Я ведь написала им, я просила меня не искать и обещала выходить на связь. Но они всё равно обратились к лисам, потому что вернуть меня силой было, конечно же, интереснее.

Кто из нас ещё истерит, Арден? Хочешь поговорить об этом?

Но вслух — вслух я ничего не сказала. Я закрыла дверь на кухню, ушла в пустую комнату, открыла окна пошире, тщательно перетряхнула кровать. Перебрала свои вещи, сняла бусины с лески, а потом надела их обратно.

Внутри было пусто и отвратительно. Даже ласка спряталась: улеглась под бревном, в тени, и спрятала мордочку в лапках. Выл ветер, и туман был пакостный, недружелюбный.

Честное слово, лучше бы он меня трахнул, как я вчера боялась. Тогда можно было бы спокойно его ненавидеть. Сидеть здесь, упиваясь собственной болью, и исходить ядом; планировать, как воткну нож ему в грудную клетку и проверну, и буду смотреть, как жизнь медленно угасает в его глазах. А потом почувствую глубоко-глубоко внутри, как захлёбывается воем ласка.

Как она умирает в тумане, а я становлюсь свободна.