У каждого свое зло - Фридрих Незнанский

Резким движением он сорвал с четвертинки укупорку, сделал большой глоток, остатки, страшно передернувшись, вылил на ногу.

— Больно? — сочувственно спросил Леонид.

— До свадьбы до твоей заживет, — усмехнулся брат. — Ну и чего там показывали-то по телику? Понравилось тебе?

— А я ничего не понял, братка! Какие-то, говорят, группировки у вас там, брешут, вроде ты у них главный этот… киллер, какие-то огромные деньжищи прихватил…

— Ну почему же обязательно брешут? — усмехнулся брат, перехватывая подвернувшимся под руку лоскутом ногу под коленом. Посмотрел на снятый сапог, на отекающую на глазах ногу. — Нет, пожалуй, не налезет. Слушай, может, опорки какие от отца остались? Помнится, у него еще чуни такие были, он в них зимой по избе все топал… Поищи… А насчет брешут — ничего не брешут. Только не я у них деньги скоммуниздил, а они нас всех обуть хотели. На меня и еще на двоих моих парней все спихнули, меня под суд, а сами жировать. Ну, пришлось восстанавливать справедливость. — Он угрюмо усмехнулся и замолчал, замер, вслед за Леонидом услышав, как заливисто забрехали вдруг собаки на другом конце их Кыштымской — не иначе появился кто-то чужой, кто идет по улице, не особо даже скрываясь от чужих глаз… Кто-то, похоже, их ведет, — сказал он, доставая из кармана телогрейки пистолет. — Помоги встать! Давай, веди меня в сени, а сам бери вон мой мешок и уходи через задний двор. А там огородом — и в овраг. Пересидишь…

— Слушай, братка, а может, тебя не в сени? Может, я тебя в омшаник отведу? Все какое-никакое, а укрытие…

— Некогда уже, — решительно сказал, как отрезал Алексей. — Давай так. Мне с раненой ногой не уйти, отбиться попробую… Получится так получится, а нет… Ну что ж делать — судьба, значит, такая… А ты если что сваливай. Надьку мою из Тагила помнишь? Прижмет — дуй прямо к ней. Скажешь, что я велел — поможет, сделает все, что надо. Понял? А я тебя, братишка, потом найду. Сейчас главное — чтобы мешок этим сволочам не достался, иначе совсем уж все бессмысленно становится…

— А может, я тебе все-таки хоть чуток тут помогу, а, братка?

— Ничего ты не поможешь. Сейчас за тобой ничего нет — и ладно, к тебе особо цепляться не будут. А от шакалов прямо сейчас и уходи. Считай, что это моя предсмертная воля, понял?

— Братка! — взвыл Леонид от этих слов. И тут же они оба замерли, потому что с улицы до них долетел чей-то приглушенный голос:

— Вот он их дом, мужики! А ну, рассыпались, чтоб не всем в дырку лезть…

Брат залег за ларем, где раньше ставили на зиму бочки с капустой и грибами, приготовился стрелять.

— Да уходи же ты, дурила! — крикнул он, когда уже чужие шаги зазвучали на крыльце. — Не сделают они мне ничего. Я им живой нужен, ты понял? Беги и не думай!

Всхлипнув, Леонид бросился из сеней на крытый двор и тут увидел краем глаза, что ворота, ведущие на сеновал, распахнуты, а навстречу ему летит какая-то смутная фигура. Нападавшие, очевидно, приняли его за брата — он был так же высок, как Алешка, так же широк в плечах.

— Вот он! — завопил летящий, не в силах уже притормозить. — Сивый, давай сюда, вот он, сучара!

В руке у него металлически поблескивало что-то в слабом утреннем свете — может, кастет, а может, нож… Леонид, приученный у себя, на танцах, а потом и в армии ко всяким неожиданностям, недолго думая, подсел под нападавшего, и когда мужик, уже вложивший в замах всю свою силу, кубарем полетел через него, Леонид что есть силы приварил ему ногой в копчик. Тот, обиженно хрюкнув, без признаков жизни зарылся в навоз, оставшийся здесь еще с тех давних времен, когда Остроумовы держали скотину. Второго — того, которого этот, упавший, назвал Сивым, он встретил, стоя у проема ворот, за полуоткрытой створкой. Этот оказался поосторожнее — он сначала сунул голову в щель ворот, чтобы оглядеться… Ну, тут уж сам бог не велел упускать случая. Леонид привычным ударом заехал гостю в ухо — да так, что тот сразу рухнул на землю, выронив при этом из руки какой-то тяжелый предмет, гулко ударившийся еще до того, как брякнулось тело. Своим кошачьим зрением Леонид разглядел пистолет и тут же поднял его. Вот теперь ему черт был не брат, теперь он мог идти выручать Алешку от шакалов, тем более что как раз в этот момент он услышал за спиной выстрелы со стороны улицы. Он рванул дверь в сени.

— Братка, ты живой? — и ничего не понял, потому что там, где еще несколько минут назад он оставил брата, вовсю полыхал огонь. Он сунулся было внутрь — навстречу ему ударила длинная автоматная очередь. А потом автоматы стали слышны и со стороны улицы, и чей-то усиленный мегафоном голос прокричал на весь поселок:

— Никто не трогается с места! Дом окружен. Все имеющие оружие выходят, держа его в поднятых руках. Повторяю: все выходят с поднятыми руками и сдают оружие. В случае попытки сопротивления — открываю огонь на поражение!

Дом уже горел сильно, и похоже, тушить его никто и не собирался.

Не расставаясь с братниным мешком, Леонид снова сунулся было в сени в надежде, что еще поможет Алешке, но на него пахнуло таким страшным жаром, что он шарахнулся назад.

А еще через минуту, уже лежа в грядках, которыми он пополз в сторону своего омшаника, он услышал голоса, доносящиеся из-под только-только занявшейся повети:

— Ищите, ищите лучше — некуда ему было деться, сами видите…

Леонид заплакал от своей беспомощности, от злости.

— А вон он, кажись, валяется! — крикнул радостно еще один голос.

Сейчас Леонид был на самом краю огорода. Теперь он лежал под смородиновым кустом, ощущал, как одуряюще пахнет по росе молодой смородиновый лист. И вдруг прямо у него на глазах этот зеленый лист осветился багровым светом, и что-то ухнуло сзади, там, где еще несколько минут назад стоял их крытый двор; оттуда, как ошпаренные, разлетались люди в камуфляже.

— Ты точно видел, что это он? — требовательно спрашивал кто-то.

— Да хрен его разберет, — отвечал другой. — Вроде такой же длинный. Вроде как в лагерном бушлате казенном. Может, он, а может, и нет…

— А кто еще в доме был?

— Да хрен ее знает! Надо бы участкового здешнего спросить, но его вроде подстрелили ночью…

Да, похоже, в этом, неизвестно кем запаленном огне погибли и его сестра Машка с зятем, царство им небесное, хоть и паскудные были людишки, никчемные, и так счастливо обретенный им сегодня и снова, теперь уже навсегда, потерянный братан Алешка.

Леонид лежал под смородиной и плакал злым бесслезным плачем и никак не мог его унять.

Он понимал, что должен как можно скорее уходить отсюда, подальше от дома, от поселка, и не двигался, словно не было у него силы вырваться из пахучего плена, из этой, словно окутавшей душу, дурманящей свежести смородинового листа…

И тогда, лежа под смородиновым кустом, и позже, трясясь в вагоне товарняка, Леонид еще не до конца понимал, что пришел наконец тот день, который меняет всю его жизнь, что это рубеж: до этой вот минуты жил один человек, теперь тот человек исчез, а вместо него появился совсем другой, хотя и зовут его все так же — Леонид Остроумов.