Кража - Питер Кэри

Да, Генри Бейгель, это хорошо, а кто такой, мать его, этот мистер Маури? Я не собирался грубить. Конечно же, я был счастлив, очень, на хрен, счастлив. Счастлив и благодарен. Я любил ее, не только ресницы и щечки, но ее нежность и великодушие и — пусть это покажется извращением — ее коварство. Так уютно было с ней, с этим легким и тонким телом, бездонными глазами.

Утром, после завтрака, мы вернулись на место преступления в «Мицукоси». Я рассчитывал, что мне станет полегче, когда я окажусь там. Наверное, мы оба на это рассчитывали. Но мои картины показались мне чуждыми, заброшенными, почти бессмысленными, как несчастные полярные медведи в зоопарке северного Куинсленда. Что себе думали посетители? Я спросил одного, с блондинистой мелированной прядью, но это уже потом, после ланча. Я много пил, Марлена шикала на меня, мы вышли на улицу и немного прошлись, не заглядывая в бары.

Факс-приглашение от мистера Маури дожидалось нас в так называемом «рёкане»[68]. На двух страницах, первая — изящная карта, вторая — чрезвычайно формальное письмо, эдакий пародийный перевод из русского «Ревизора».

Я решил вести себя как джентльмен и держаться подальше от мистера Маури.

На столь великодушное обещание Марлена ответила не сразу. Выждала, пока мы не вернулись в наш крошечный номер, потянула время, снимая сандалии, усаживаясь на корточки перед низеньким столиком.

— Ладно, Мясник, — сказала она. — Пора с этим кончать.

И она впилась в меня змеиным взглядом.

— Во-первых, — сказала она, — этот человек — крупный коллекционер. Во-вторых, я веду с ним серьезные дела. В-третьих, не вздумай теперь меня опозорить.

В уродской моей молодости с этого началась бы страшная ссора, которая продолжалась бы до утра, и восход солнца я встречал бы в одиночку в каком-нибудь украинском баре. А Марлене Лейбовиц я отвечал:

— О'кей.

— Что — о'кей?

— О'кей, не стану тебя позорить.

Непривычное для меня дело — сдаваться без борьбы. Мог бы еще вскипеть, но когда я надел свой пиджак от Армани, Марлена собственноручно повязала мне галстук.

— Ох, — промолвила она, — как я тебя люблю!

С Марленой я всегда оказывался в неведомой стране.

Что такое Роппонги знали все, только не я. Какое-то место в Гламурном Городе, где отец мистера Маури держал известный бар и там ночи напролет торчали американские шпионы, гангстеры и залетные кинозвезды. Отец мистера Маури — во всяком случае, по его словам, — превратил пинбол в японскую забаву, поставив его на попа и, когда убедился в том, что большое количество этих штуковин влезает в тесное помещение, изобрел хитроумную систему, с мягкими набивными игрушками и ужасно узкими дорожками, то есть патинко, знаменитую игровую машину. Некоторые оспаривают его первенство, но никто не отрицает тот факт, что мистер Маури задолго до войны стал мафиози и вместе с тем — серьезнейшим коллекционером искусства. Сын был преисполнен сыновних чувств. Чтобы войти в офис Маури, нужно было пройти через святилище предков, бар, на доске мелом написано меню — паршивая пицца да итальянские тефтели, наследие ковбойских вкусов оккупантов.

В этот час дня, пока пресловутая подсветка еще не сотворила свое волшебство, в «Синем баре Маури» царил скучный полумрак театра, где еще не погасли огни, и требовалась немалая толика воображения, чтобы представить себе клиентов, выкладывающих по двадцать баксов за мартини в этой забегаловке. Вот в какую гавань стремились мои картины. Жалость-то какая. Мы вошли в лифт и поднялись на тринадцатый этаж, откуда молодой мистер Маури руководил компанией под названием «Корпорация Дай Ити», а «дай ити» означает «номер раз».

В приемной сидела мрачная дама с длинным подбородком, в прическе-шлеме и занудном сером костюме, однако мучить нас она не стала, и скоро нас провели через холл в офис моего очередного патрона — тоже занудный, фанера и алюминий. Ни малейших признаков вкуса или элементарного чувства, и я удивился, когда мистер Маури, серьезный, прилежный парень лет тридцати, встретил меня с такой почтительностью.

Мы беседовали, разделенные широким столом, пустым, если не считать папки с вырезками из прессы — все обо мне — и слайдов, каждый из которых мой новый патрон — или, скорее, владелец — по очереди подносил к настольной лампе и подробно обсуждал. Я понимал почти все и порой опознавал цитаты, комплименты из статьи Герберта Рида обо мне (1973), немного из Элвина Линна (1973) и Роберта Хьюза (1971). Я сидел и размышлял о японской системе образования и пользе механического заучивания. Поглядел на Марлену, однако та упорно отводила глаза. Она сдвинулась на краешек ситцевого сиденья, сложила руки на коленях и время от времени кивала.

Вновь я сидел в комнате и смотрел, как спускается на Токио тьма, небо за незашторенным окном вспыхивает розовыми и зелеными объявлениями баров, стрип-клубов и «бангкокского массажа». Мистер Маури закончил лекцию и повел нас в соседнюю комнату, куда более удобную, с мягчайшими креслами и коллекцией картин начала XX века — одна вполне могла сойти за Матисса.

Среди картин, отражавших крикливыми золотыми рамами излучение галогена, висел и «Tour en bois, quatre». Если при этой встрече я испытал разочарование, то не оттого, что это был всего лишь этюд, но потому, что на этом историческом свидании Лейбовиц показался мне менее великим, по сравнению с тем, как я ощущал его талант дрочащим подростком, который не располагал никакими сведениями кроме черно-белой фотографии с разрешением шестьдесят пять точек на дюйм. Я воображал себе нечто воздушное, возносящее, мистическое, краски, наносимые с одержимостью, слой за слоем, пока не начнут, раскалившись, сверкать.

— Господи! — выдохнула Марлена и устремилась к полотну без всяких там японских церемоний. Маури поспешил за ней, свинья к кормушке, подумалось мне, очки в золотой оправе бешеной юлой вертелись в сжатых за спиной руках.

— О, боже! — повторила она.

И это все? — думалось мне. Что-то доморощенное, в одном месте не прокрашена блузка, чуть грубовата поверхность желтого кадмия. Все это — мелочи, без труда устраняемые реставрацией, — подчеркивалось преступно безвкусной рамкой, и требовалось существенное усилие воли, чтобы отрешиться от постера моей юности и разглядеть реальную картину передо мной, ловкие беличьи завитки токарного станка и отважные решения старого козла, в ту пору, когда никто, и тем более Пикассо, еще не отваживались проникнуть в эту область несинтетического кубизма. Здесь, в плодах этого станка, среди цилиндров и конусов, проступала прямая и непрерывная линия от Сезанна до Лейбовица.

— Можно? — спросила Марлена.

Она сняла картину со стены и повернула обратной стороной.

— Смотри! — предложила она, и мистер Маури с поклоном пропустил меня вперед, чтобы я изучил потайную бесцветную изнанку, следы от кнопок, отмечавшие его путешествия и выставки, японские иероглифы на подрамнике — насколько я понял, извещавшие о появлении этой картины в «Мицукоси» в 1913 году. И еще я увидел засохшую муху — Сигнальную Диопсиду, я бы и внимания не обратил, если б не провел столько ночей, зарисовывая этих врагов искусства. Едва маленькая тварь вылупилась, как попалась в нити на изнанке Лейбовица, и там умерла, но почему-то никто ее не съел. Эта пустяковая печальная смерть не шла у меня из ума все последующие дни.