Государственный преступник - Евгений Сухов

— Благодарю вас, — раздумчиво произнес Александр Александрович, тоже не глядя на Рывинского. — Вы, впрочем, как и всегда, владеете интересующей нас информацией. А эта ваша хозяйка, — повел он головой в сторону двери, в которую вышла Шитникова, — она что, андрогин?

— Это не ваше дело, — резко ответил Павел Аполлонович, бросив на собеседника негодующий взгляд.

— Ошибаетесь, сударь, — возразил ему Слепнев. — Все, что касается вас, это наше дело. Не забывайте, что вы принадлежите нам со всеми вашими потрохами. Так она… или он — муже-женщина?

— Ну и что? — воскликнул Рывинский. — Почему это вас заботит?

— Нас заботит все, что связано с вами, я уже имел честь только что сказать вам об этом. И не кричите, пожалуйста, нас могут услышать…

— Я не кричу.

— Впрочем, это ваше дело, с кем вам жить. Мы просто должны знать об этом.

Рывинский выглядел оскорбленным:

— Ну, теперь знаете, и что дальше?

— Ничего. Просто, насколько мне помнится из греческой мифологии, сын Гермеса и Афродиты Гермафродит был очень красив, чего не скажешь о вашей хозяйке.

— Она красива внутренне, — недовольно буркнул Рывинский.

— А-а, — насмешливо протянул Александр Александрович, — ну, тогда все в порядке. В университете вас еще не восстановили? — вдруг спросил он.

— Нет, — коротко ответил Рывинский.

— А что же профессора Григорович и Шпелевский? Последний многим нам обязан и мог бы содействовать вашему возвращению в alma mater, — заметил Александр Александрович.

— Семен Михайлович заболел новой любовию, — без тени иронии ответил Павел Аполлонович. — Ему теперь не до меня.

— И кто же его новая пассия? — хмыкнул гость.

— Студент Урбанович. Два года назад он пришел из рекрутчины и нынче заканчивает университетский курс. Профессор снимает у него квартиру в Ново-Горшечной улице.

— Этого Урбановича забрили в солдаты за мужеложество? — Слепнев брезгливо поморщился.

— Только за попытку, — возразил Рывинский. — До чего же Россия все же не демократическая страна.

— Да, действительно, — не без иронии произнес Александр Александрович. — Однако я вам скажу, городок у вас тот еще. И как вы друг друга только находите?

— Ну…

— Ладно, не мое это дело. А что профессор Григорович, ваш любимый учитель?

— Он рекомендовал меня на кафедру славистики, и по его настоянию я, как воспитанник филологического факультета университета, даже был включен в список кандидатов для поездки за рубеж с научной целью. Министр просвещения список утвердил, но тут всплыли мои тамошние неприятности, и мне отказали в заграничном паспорте.

— Ничего удивительного, — заметил Слепнев. — Вы слишком наследили в Моравии.

— Но…

— Никаких «но», — отрезал гость. — Впрочем, если бы не эти ваши, как вы сказали, неприятности, мы с вами, вероятно, не свели бы такой тесной дружбы.

— Вы называете это дружбой? — искренне удивился Рывинский. — Да вы просто используете меня, держите на крючке, пользуясь моими… слабостями. А я как-никак дворянин.

— Эти ваши слабости тянут уже на бессрочную каторгу с лишением всех прав и состояния, — жестко ответил Слепнев. — Так что советую не забывать об этом.

Павел Аполлонович об этом не забывал. Никогда. С тех самых пор, когда в нем вдруг пробудились эти его слабости . Из-за них несколько лет назад он был вынужден оставить преподавательскую службу в университете, хотя до защиты магистерской диссертации и звания адъюнкта оставалась самая малость. Это ведь только на первый взгляд кажется, что людям сторонним нет до тебя никакого дела. Ну кому интересно, пьешь ли ты на завтрак кофей или предпочитаешь чай и какого цвета у тебя карпетки на ногах? Или, положим, сколько минут ты проводишь в ретирадной комнате, которую взяли нынче моду называть water-closed? Тем более что ты не представитель Царствующего Дома, не полный генерал и кавалер множества орденов, не известный писатель, не актер императорских театров и даже не смазливая певичка из дамского оркестриона мадам Жомини.

Ан нет. На самом деле людям, имеющим до тебя хоть мало-мальское касательство, становится почему-то известным многое из того, что ты хотел бы оставить навсегда в тайне. По университету поползли слухи, что преподаватель Рывинский не за просто так рекомендовал попечительнице Николаевского детского приюта майорше Лебедевой студента Ивана Умновского, и тот стал преподавать в этом богоугодном заведении все предметы , конечно, исключая Закон Божий. Что почти ежедневные приходы студента исторического факультета Умновского на казенную квартиру Павла Аполлоновича связаны не только со сношениями, носящими научный интерес обоих к зарубежным славянским языкам и наречиям, но и со сношениями иного рода. Узнав от профессора Шпелевского, что сии сведения стали интересовать университетскую головку и попечителя учебного округа, Рывинский, не дожидаясь, покуда вопрос о его пребывании на кафедре славистики поднимет университетский Совет, подал прошение об отставке, выправил заграничный паспорт и уехал в Богемию. Через три месяца он перебрался на юг, в моравский городок Брно, где в одной из гостиниц его застукал сам метрдотель в объятиях с адептом одного из орденов масонского толка. Адепт прыгнул в одном исподнем в окно и был таков, а Рывинского препроводили в полицию и определили в одиночку каземата замка Шпильберк, где содержались особо опасные преступники. На десятый день в камеру, где сидел сникший в телесных и душевных силах и вконец отчаявшийся Павел Аполлонович, пришел пожилой господин благообразной наружности с тихим проникновенным голосом.

— Здравствуйте, Павел Аполлонович, — поздоровался он по-русски и с участием посмотрел на узника.

— Здравствуйте, — ответил Рывинский, с надеждой глядя на посетителя.

— Я — викарий Храма Соломона, — представился незнакомец, не посчитав нужным назвать свое имя.

Рывинский несколько раз сморгнул и уставился на благообразного господина.

— Начну с того, — продолжил викарий, — что ваше положение весьма незавидно. Австрийские власти хотят сообщить о вашем поведении в русское консульство и депортировать вас в Россию. Там вами займется Третье отделение собственной Его Величества канцелярии, после чего вас лишат чинов и званий и отправят в ссылку. Это в лучшем случае. В худшем же, — он вздохнул и печально посмотрел на узника, — лишение всех прав и состояния и каторга. Возможно, бессрочная. Увы, однополая любовь будет легализована не ранее чем через столетие. Так написано в наших книгах. Однако не все потеряно, и, если вы согласитесь на наши условия, мы, я думаю, сможем помочь вам.

— Что за условия? — быстро спросил Рывинский, готовый согласиться на что угодно, лишь бы вырваться из этого узилища.

— Слушаться нас и помогать нам там, в России, — заговорщицки произнес викарий.