Великий Наполеон. "Моя любовница - власть" - Борис Тененбаум

К городу подошел корпус маршала Нея, в котором не было в тот момент и 10 тысяч солдат, с дюжиной легких орудий. Ней потребовал сдачи – и комендант собрал военный совет. В нем участвовало 19 генералов прусской армии, общий возраст которых превышал 1400 лет [3]. Восемнадцать из них, включая коменданта, высказались за сдачу. За сопротивление высказался только один из членов совета, которому было 72 года. Генерал фон Клейст сказал ему, что он тут самый младший и что, когда говорят люди постарше и поопытнее, он должен помалкивать.

Королевская семья укрылась в Мемеле, на самой русской границе.

Всю несметную литературу о Наполеоне с некоторой долей условности можно поделить на две категории – «героическую» и «тираническую». В «героической» внимание обращается на его великие, неслыханные свершения, в «тиранической» – на пренебрежение ко всему и ко всем, на безграничный эгоизм, ставящий собственные интересы выше всего на свете, «…приносящий в жертву своей мании величия сотни тысяч жизней и покой всего света…». Если брать существующую традицию в русскоязычной литературе, то и Е.В. Тарле, и Д.С. Мережковский принадлежат, конечно, к «героической» школе, хотя дистанция между склонным к легкой иронии Евгением Викторовичем и склонным к самозабвенному захлебу Дмитрием Сергеевичем совершенно очевидна. Л.Н. Толстой, как с ним обычно и случалось в его титаническом стремлении к «правде», склонялся не к обычному для простых смертных выбору между «героем» и «тираном», а к чему-то другому. Наполеон для него кукла и комедиант, играющий роль великого человека. В общем, есть смысл отвлечься от оценок и поглядеть на происходящее в 1806 году глазами современников.

В том, что они видели поразительное зрелище, у них не было никаких сомнений. Фигура Наполеона трансформировалась на глазах. В 1796 году он был одним из талантливых генералов Республики, в 1799-м – удачливым авантюристом, захватившим правление, в 1800-м, после Маренго – Первым Консулом, в 1804-м – сомнительным «…императором французов…», в 1805-м, после Аустерлица – совершенно бесспорным государем Франции, императором Наполеоном Первым, объектом поклонения и преклонения.

В порядке подтверждения, как ни странно, можно процитировать скептика и разоблачителя наполеоновского культа Л.Н. Толстого. Вот как рассказывает о захвате французами в 1805 году моста через Дунай князю Андрею Билибин, один из персонажей книги «Война и мир»:

«…Вступают французы в Вену, как я вам говорил. Все очень хорошо. На другой день, то есть вчера, господа маршалы: Мюрат, Ланн и Бельяр, садятся верхом и отправляются на мост. (Заметьте, все трое гасконцы.) Господа, – говорит один, – вы знаете, что Таборский мост минирован и контраминирован и что перед ним грозный tête de pont и пятнадцать тысяч войска, которому велено взорвать мост и нас не пускать. Но нашему государю императору Наполеону будет приятно, ежели мы возьмем этот мост. Поедемте втроем и возьмем этот мост. – Поедемте, говорят другие; и они отправляются и берут мост, переходят его и теперь со всею армией по сю сторону Дуная направляются на нас, на вас и на ваши сообщения…»

Лев Николаевич Толстой очень не одобрял Наполеона Бонапарта, но он в качестве источников использовал подлинные дневники и мемуары участников событий той поры, и мотив для невероятных по дерзости и предприимчивости действий французских солдат: «…этого сделать нельзя, но нашему государю Наполеону будет приятно, ежели мы сделаем это…» – присутствует в них сплошь и рядом. Например, в мемуарах Марбо говорится о том, что в его присутствии Наполеон выразил желание разузнать, что происходит в стане противника. Для этого надо было переплыть широкую реку и захватить пленного, и капитан Марбо сказал:

«Я пойду, сир! А если я погибну, оставляю свою мать на попечение Вашего Величества».

Император потрепал его по плечу. И капитан со своим маленьким отрядом пошел, и привел не одного пленного, а троих, и император опять потрепал его по плечу – и тут же, на месте, произвел в чин майора. А поскольку Марбо дослужился до генерала и мемуары свои подписал как барон де Марбо, он подобные вещи проделывал неоднократно. Так что толстовский Билибин, при всей своей иронии, в общем вполне прав – героический культ великого императора существовал вполне реально.

Но в те годы во Франции, помимо молодых честолюбивых офицеров, были люди и потрезвее.

В 1805 году, после получения вестей о победе под Аустерлицем, в Париже было ликование. В 1806-м, после оглушительной, ошеломляющей победы под Иеной, особых кликов восторга в столице нe раздавалось. Процитируем Луи Мадлена, крупного французского историка:

«…Желание мира всеми во Франции было так велико, что говорили даже, что полный триумф императора вдохновит его на несговорчивость по отношению к России… Сенат решил послать депутацию в Берлин, не столько с поздравлениями с победой, сколько для того, чтобы убедить его заключить мир…» [4].

Нечего и говорить, что к петиции Сената Наполеон отнесся крайне холодно. Положение императора после его победы под Иеной было отнюдь не бесспорным. В отличие от Австрии после Аустерлица, Пруссия мира не заключала даже после того, как французами был взят Берлин. Все ее надежды возлагались на русскую помощь. И они были обоснованны – в ноябре 1806-го Наполеон получил надежные сведения о том, что русские войска под командованием Беннигсена выдвигаются от Гродно на запад. Предполагалось, что двигаются они к Висле, и следует ожидать, что весной 1807 года война возобновится, теперь уже не против Пруссии, а против России, и что полем битвы, скорее всего, станет Польша или Восточная Пруссия. Соответственно, корпуса Даву, Ожеро, Ланна при содействии Мюрата двинулись вперед, с целью занять позиции повыгоднее. Сульт был направлен прямо на Варшаву, но Беннигсен сражения не принял и отступил. Дело совершенно явно шло к тому, чтобы из польских территорий, доставшихся Пруссии при разделе Польши, выкроить какое-то новое государственное образование.

Если требовалось делать что-то, что вызвало бы желание русских снова вступить в активную войну против Франции, то ничего лучше польского государства под французским покровительством прямо на рубежах «русской» Польши придумать было невозможно. Было понятно, что победа под Иеной не только не привела к быстрой победе, но и гарантировала Франции затяжную войну на далеком востоке Европы. К этому и без того неприятному факту добавилась и новая проблема, созданная на этот раз самим Наполеоном. 21 ноября 1806 года, после падения столицы Пруссии, им были изданы так называемые «берлинские декреты». Провозглашалась так называемая «континентальная блокада» – торговля с Англией запрещалась, и все английские товары ставились вне закона. Собственно, сама по себе эта мера новой не была, нечто подобное делалось и при Республике, и сам Наполеон уже запрещал торговлю с Англией и во Франции, и на всех подвластных ей территориях. На этом, собственно, и сломался Амьенский договор, и именно это и явилось камнем преткновения летом 1806-го, при попытке договориться с Англией еще раз.

Ho теперь прекращение торговли с Англией становилось условием – непременным условием – мира с Наполеоном. Любое государство, не присоединившееся к объявленной им «континентальной блокаде», объявлялось враждебным – нейтралитета в этом смысле император больше не признавал. Вообще говоря, понятно, почему – блокада для того, чтобы быть действенной, должна была быть полной. Хорошее объяснение дает на этот счет Е.В. Тарле: