Три романа о любви - Марк Криницкий

Она осторожным движением плеч освободилась.

— Знаешь, нет… не надо сейчас… Конечно, это нехорошо. Я это сознаю. Это мелочность.

В глазах ее стояли неподвижные слезы.

— Вот видишь, я какая? Но ведь я же предупреждала тебя еще вчера, что я нехорошая. Я не хотела тебя обмануть. Если хочешь, ты можешь меня бросить, но я знаю, что я лучше не буду.

Она встала, отошла к окну и так стояла неподвижно, глядя на Невский. По временам она подносила одну руку к лицу. Плакала. Как жаль! Это так мало походило на вчерашнее.

— Дай мне телеграмму, — наконец, сказала она, внезапно повернувшись.

Лицо ее, лукаво и вместе извиняясь, улыбалось.

— Видишь, какая я дурная, но я предупреждала тебя.

Небрежно взяв телеграмму, она скользнула по ней издали глазами. Губы ее отдельно усмехнулись.

— Поэтому ты не хотел мне показать?

Она глядела внимательно, и в этом взгляде было отчуждение.

— Боже, как просто! Весь ужас в том, что все гораздо проще…

Молча долго смотрела перед собой, потом сказала:

— Да.

Перевела глаза на него.

— Ну, что же мы будем дальше делать? Поедем опять сегодня вечером на Острова? Или жизнь не может быть вечно праздником?

Она стояла перед ним, по-вчерашнему тщательно одетая, холодно-спокойная, спрашивающая.

— Вы направо, я налево. Да? Говорите же, Бога ради.

— Конечно, нам нужно взвесить все происшедшее, — сказал он, думая о Варюше. Он понимал, что Варюша решила со свойственною ей настойчивостью проводить свою новую программу. Она хочет довольствоваться его честным словом, потому что знает, что он не захочет быть вечно лжецом перед самим собой. Но что он мог сказать Раисе? Она сама должна понимать, что ему нечего сказать. К чему же тогда это ожидание, эта просьба во что бы то ни стало что-то говорить? Он просто несчастен, совершенно так же, как она, и ему не о чем ей говорить.

Но она ожидала с раздраженным видом. Неужели она надеялась услышать от него, что он ради нее порвет с Варюшей?

Он сказал робко:

— Присядем, поговорим.

Но слова были не те. Смотрел на нее и старался себе представлять ее вчерашнею… «Пусть пылающий напиток перельется через край»… Огни и теплота ресторана… сближающее одиночество отдельного кабинета… И потом, ведь никто из них не обещал ничего друг другу… Да, было безумие, а сейчас утро… Ну, да. Так что же из того? Разве это означает, что теперь надо перестать быть порядочным? Ведь он же ничего, решительно ничего не может ей сказать.

Он смотрел на нее, ожидая помощи. Потом взял ее руки, соединил вместе и тихо сжал.

Конечно, она должна все это переживать крайне болезненно. К тому же — эта телеграмма… Все это понятно… Он сочувствовал ей, но ему хотелось, чтобы она также поняла его как можно лучше… не подумала бы, что он хочет теперь бежать, скрыться.

Стараясь ей сказать это глазами, он, участливо пожимая руки, глядел ей в глаза.

— Как я хотел бы… как я хотел бы, чтобы ты меня поняла!

Ему было немного трудно говорить ей сейчас «ты», но он сказал нарочно, чтобы она поняла, что он кладет решительную грань между своим прошлым и будущим.

— Я знаю, что это бесконечно мучительно.

Ему хотелось сказать ей, что он просит ее, чтобы она жалела Варюшу… жалела всегда и не смотря ни на что. Еще сказать, что он сейчас глубоко-глубоко несчастен оттого, что изменил Варюше и что это не имеет никакого отношения ни к ней, ни к его душе, потому что ему бесконечно, безумно жаль Варюшу. Если бы это было нужно и могло помочь делу, он немедленно же, не задумываясь ни одной минуты, разрядил бы себе револьвер в висок… И это опять же не имеет никакого отношения к его чувству к ней… Как жаль, что она все-таки может его не понять… Но почему, почему? Ведь тогда же не надо было и вчера… Не надо было, не надо ничего.

Он еще крепче сжал ее руки и притянул ее к себе.

— Мне больно, — сказала она, но глаза ее оставались неподвижными, по-прежнему чужими.

Он сказал с упреком, с болью:

— Тогда не надо, не надо.

И, мгновенно разжав руки, встал. Встал, почти отбросив ее от себя. Ах, как это странно!

Он так и сказал:

— Как это странно.

— И это все?

Она смотрела на него, продолжая сохранять на губах неподвижную улыбку.

— Да… Так что же? Я хочу знать… Так что же?

Он поднимал большие трясущиеся руки к потолку и говорил, захлебываясь (голос у него был тонкий и плачущий):

— Что же, я должен теперь, может быть, совершить преступление? Да, я попал в полосу безумия. Я сознаю также, что у меня нет выхода. Я ищу этого выхода. Так помоги же мне!

Он бросился опять к ней и протянул трясущиеся руки.

— Помоги же!.. Я, конечно, погиб… Я это знаю… Но я не хочу сказать, что я не благословляю того часа, когда ты вошла ко мне тогда в кабинет.

Он взял ее руки и притянул к своему лицу, приложил их ко лбу, к глазам.

Он видел, что она с любопытством смотрела на него, и ему это было больно.

— Ты не понимаешь, — сказал он и, обессиленный, грузно опустился рядом с ней на диване, составив вместе толстые коленки. — Ты не понимаешь… Тебе испортила настроение духа эта телеграмма…

Он сделал страдальческий жест рукой.

— Ведь это же только программа… Это жест отчаяния… Женщина хочет удержать…

Внезапно он представил себе Варюшу. Он видел ее до отчетливости всю, почти слышал ее голос.

— Это ужасно, — сказал он.

Он мучительно корчился на диване.

— Если это на самом деле так ужасно… — услышал он голос Раисы.

На него смотрело ее искаженное внутренним непониманием лицо. На губах была обида и гордость.

— Если это так, — продолжал он слышать отрывистые части фраз. — …И ты будешь чувствовать себя гораздо покойнее…

Она холодно погладила его руку. Он резко убрал ее.

— Я же понимаю, что там у тебя семья…

И это было тоже не то. Он удивлялся, что и слова, и интонация, и улыбки, и жесты у нее были сегодня совершенно не те.

— Мне этого не надо, — сказал он. — Я бы хотел другого.

Подняв брови, она смотрела.

— Чего? Ты видишь, что я хочу только одного, — чтобы ты был спокоен. Я не предъявляю никаких требований.

Она нервно переложила руки, потом хрустнула пальцами.

— Я привыкла в жизни всегда быть второю. Всегда второю… Ты подумай: какая мука! Нет, я все же могла бы тебя упрекать, но я этого не делаю. Я тебя люблю таким, каков ты есть. Беспомощным, как ребенок.