Тим - Колин Маккалоу

Помнишь, много месяцев назад я объясняла тебе, что такое смерть и почему люди умирают? Говорила, что они просто становятся слишком старыми и усталыми, чтобы продолжать жить дальше; что у них кончается завод, как у забытых часов, и сердце перестает биться? Ну так вот, иногда из-за разных тяжелых событий процесс старения сильно ускоряется, и такое происходит сейчас с твоим папой. После смерти мамы он начал стареть все быстрее и быстрее, уставать все больше и больше с каждым днем, прожитым без нее.

Тим по-прежнему дрожал всем телом, но она не знала, последствие ли это недавней вспышки ярости или же реакция на ее слова. Она с трудом продолжила:

— Я знаю, что ты ужасно тоскуешь по маме, Тим, но ты тоскуешь по ней не так, как твой папа, поскольку ты молодой, а он старый. Папа хочет умереть, он хочет лежать под землей рядом с твоей мамой и спать, как они спали каждую ночь, когда она была жива. Он хочет снова быть с ней. Они две половинки единого целого, и он не может жить без нее. За минуту до того, как ты увидел нас с папой стоящими в обнимку на веранде, он сказал мне, что скоро умрет. Он больше не хочет ходить, разговаривать, есть и пить, поскольку он старый и не может научиться жить без мамы. Вот почему я обнимала его. Я опечалилась и расплакалась от жалости к нему; на самом деле это папа утешал меня, а не я его. Ты все понял совершенно неправильно.

Она подняла глаза, периферийным зрением заметив резкое движение Тима, и повелительно вскинула руку.

— Нет, не плачь, Тим! Перестань сейчас же, ты должен быть очень храбрым и сильным. Папа не должен видеть, что ты плакал. Я знаю, я уделяла твоему папе много времени, которое, как ты считаешь, по праву принадлежало тебе, но ему не много осталось, а у тебя еще вся жизнь впереди! Разве плохо, что я хочу дать несчастному старику капельку счастья, чтобы осветить последние дни? Не лишай папу этих дней, Тим, не будь эгоистом! Он так одинок! Он ужасно тоскует по твоей маме, милый, он тоскует по ней так, как я тосковала бы по тебе, если бы ты умер. Мир для него погрузился во мрак.

Тим так и не научился сохранять внешнее спокойствие; целая гамма чувств последовательно отразилась на его лице, пока он стоял, пристально глядя на Мэри, и представлялось очевидным, что он понял достаточно много из сказанного. Способность Тима к пониманию зависела главным образом от степени давности знакомства с собеседником, а он знал Мэри уже долго и без особого труда улавливал смысл слов и выражений, которые она использовала. Нюансы ускользали от него, но суть — нет.

Она устало вздохнула.

— Мне тоже с трудом дались последние месяцы, когда приходилось заботиться о вас обоих, а не о тебе одном. Много, много раз я безумно хотела снова остаться наедине с тобой. Но всякий раз, когда я ловила себя на такой мысли, мне становилось стыдно, Тим. Понимаешь, не всегда все получается так, как нам хочется. Жизнь редко складывается идеально, и нам нужно научиться мириться с тем, что есть. Сейчас нам следует думать в первую очередь о папе. Ты знаешь, какой он хороший, добрый человек, и, если ты к нему справедлив, ты признаешь, что он никогда не обращался с тобой как с ребенком. Он позволил тебе идти по жизни самостоятельно и совершать собственные ошибки, он любит проводить с тобой время в «Сисайде», он был тебе самым лучшим и верным другом, он заменил тебе товарищей твоего возраста, которых тебе не удалось найти. Да, он жил и своей жизнью тоже, но не потому, что он эгоист; он всегда думал о тебе, маме и Дони, вы все привносили ощущение тепла, уюта и полноты в его жизнь. Тебе очень повезло с отцом, Тим, и не кажется ли тебе, что мы должны постараться вернуть ему хоть малую долю того, что он столь щедро давал тебе все эти годы?

Я хочу, Тим, чтобы отныне ты очень хорошо обращался с папой и со мной. Ты не должен расстраивать его, замыкаясь в себе и держась отчужденно, как ты делал в последнее время, и ты должен сохранить в тайне от него то, что я рассказала тебе. Я хочу, чтобы в присутствии папы ты всегда пел, весело болтал и смеялся так, словно ты счастлив, по-настоящему счастлив. Я знаю, тебе трудно понять, но я буду сидеть здесь и объяснять снова и снова, покуда ты не уразумеешь все с полной ясностью.

Подобно дождю, ветру и солнцу, горе и радость смешались в глазах Тима, а потом взгляд его померк, и он уткнулся лицом ей в колени. Мэри сидела и тихо с ним разговаривала, гладя по волосам, нежно водя кончиком пальца по шее и вокруг уха, снова и снова.

Наконец он поднял голову и посмотрел на нее, безуспешно пытаясь улыбнуться. Потом на лице у него опять появилось потерянное, недоуменное выражение, и пелена горькой отчужденности подернула глаза. Маленькая складочка у левого уголка рта обозначилась резче: он был печальным клоуном всех комедий, отвергнутым влюбленным, кукушонком в гнезде жаворонка.

— Ох, Тим, не смотри на меня так! — взмолилась Мэри.

— На работе меня называют Тим-недоумок, — сказал он, — но если я очень постараюсь, у меня немного получается думать. После маминой смерти я все время пытался придумать, как бы показать тебе, что ты мне очень, очень нравишься, поскольку мне казалось, что папа нравится тебе больше, чем я. Мэри, я не знаю, что ты со мной делаешь, я только чувствую, а сказать не могу, не знаю нужных слов. Я никогда не нахожу слов… Но в фильмах по телевизору мужчина обнимает девушку, а потом целует, и тогда она понимает, как сильно она ему нравится. О, Мэри, ты мне нравишься! Ты мне нравилась даже тогда, когда я думал, что разонравился тебе! Ты мне очень, очень нравишься!

Он схватил Мэри за плечи и рывком поднял на ноги, а потом неуклюже обнял и прижал к груди, по неопытности своей слишком крепко. Она запрокинула голову, задыхаясь и ловя воздух. Не зная, как подступиться к делу, он прижался щекой к ее щеке и неловко подобрался губами к ее рту. Застигнутая врасплох (ибо все произошло слишком внезапно и быстро, чтобы она успела опомниться), Мэри предприняла отчаянную попытку вырваться. Потом вдруг все показалось неважным и несущественным, кроме тесно прильнувшего к ней прекрасного молодого тела и нетерпеливо ищущих неумелых губ. Такая же неопытная, но теоретически более подкованная, Мэри почувствовала, как остро нуждается он в помощи и ободрении. Она не могла подвести Тима и здесь тоже, унизить отказом, нанести удар по самолюбию. Воспользовавшись тем, что он немного ослабил объятия, Мэри высвободила руки и принялась ласкать его лицо: нежно провела пальцами по бровям, по опущенным векам, исследуя шелковистые ресницы, по скулам и впалым щекам. Он поцеловал ее в согласии со своим представлением о поцелуе — плотно сомкнутыми губами — и остался неудовлетворенным. На миг отстранившись, Мэри легонько прижала большой палец к его нижней губе, заставляя чуть приоткрыть рот, а потом запустила пальцы в густые золотистые волосы и потянула голову вниз. На сей раз он не остался разочарованным, и дрожь восторга, пробежавшая по его телу, передалась ей.

Она и прежде обнимала Тима, но всегда только как ребенка, и сейчас испытала страшное потрясение, обнаружив в нем мужчину. Забываясь в его объятиях, ощущая вкус его губ, скользя ладонями по сильной шее и гладкой мускулистой груди, она вдруг осознала свою острую потребность в этом, почувствовала мучительное наслаждение от прикосновения его рук к своему телу. Он сам, без подсказки, нашарил ее груди, обтянутые тканью, а потом нетерпеливая рука скользнула под воротник платья и сжала голое плечо.