Улица Сервантеса - Хайме Манрике

С той ночи каждая минута моего бытия наполнилась Зораидой. Точно солнечный луч, она озарила мои сны и наполнила их счастьем. Ко мне вернулась надежда.

Я всерьез взялся за подготовку второго побега, но с куда большей осторожностью. В этот раз я не имел права на ошибку: от успеха нашего предприятия зависела судьба Зораиды. Сундуки ее отца были поистине бездонны, и то, что мы могли обращаться к ним снова и снова – разумеется, до тех пор, пока не вызывали подозрений Хаджи Мурата, – сильно облегчало задачу. Горький опыт с Позолотчиком научил меня, что измена – самая ходовая монета в Алжире. Даже мухи казались мне соглядатаями. Теперь я ни при каких обстоятельствах не связался бы с вероотступниками. Душу человека, который предал свою веру, начинает разъедать ржавчина – ему безразлично, Господу служить или дьяволу. Золотой телец становится его единственным богом.

Однажды на базаре Лубна сделала мне знак следовать за ней и привела к высокому старому мавру в богатых одеждах. Тот представился Абдулом и сказал, что тайно обратился в христианство. Он всю жизнь работал на отца Зораиды и был посвящен во многие его дела.

Когда мы оказались в малолюдной части крепости, Абдул заговорил на лингва франка, которую я начал достаточно сносно разбирать к этому времени. В голосе мавра звучала печаль.

– Я нянчил госпожу Зораиду еще ребенком. Она снабдила меня золотом, чтобы снарядить фелуку до Испании, и попросила отправиться с ней. Я и сам хочу открыто исповедовать христианство. К тому же даме ее положения не пристало ехать за границу без провожатого. – Он сделал паузу и бросил на меня быстрый взгляд. Я кивнул в знак того, что все понял. – Госпожа Зораида хочет отплыть как можно скорее, учитывая близость ее помолвки с королем Феса. Я уже приобрел и лично осмотрел судно в отличном состоянии. Там двенадцать скамей для гребцов – по человеку на скамью. У меня есть люди, которым я совершенно доверяю и которые желают нам успеха. Но они смогут доставить нас только до ближайшего безопасного порта, а потом вернутся в Алжир, к своим семьям. Лучшее время для побега – лето. Послушай, христианин. – Абдул начал говорить медленнее, чтобы ни единое слово не ускользнуло от моего слуха. – Ты, наверное, знаешь, что в августе богатые алжирцы спасаются от жары в горах, идущих вдоль берега моря. Госпожа Зораида с отцом тоже уедут в летнюю резиденцию на побережье. Это во многих лигах отсюда. Мы не найдем лучшего места, чтобы отплыть в Испанию. Рядом с домом моего хозяина протекает река, которая образует укромный залив. Там нас и будет ждать фелука.

Я потерял дар речи. Все случилось так быстро и неожиданно, что казалось сном – чудесным сном о свободе. Голос Абдула вывел меня из оцепенения.

– Госпожа Зораида просила передать тебе это. – И он протянул мне письмо.

Я немедленно ознакомился с его содержанием. Листок, еще хранящий аромат любимых духов Зораиды, гласил:

Мигель.

Надеюсь, вы не сочтете за дерзость, что я обращаюсь к вам по имени. Я чувствую, что дни, которые мне предстоит провести этим летом в отцовском саду, будут самыми длинными в моей жизни. Я всей душой молю Святую Деву и Ее Сына, чтобы они привели вас ко мне живым и невредимым, усмирили бушующее море и наполнили ветром паруса корабля, который отвезет нас в Испанию. Там вы наконец обретете свободу, а я смогу жить по-христиански, как подсказывает мне сердце. Я знаю, что не должна напоминать вам: моя судьба в ваших руках.

– Передайте госпоже, что с Божьей помощью мы все скоро будем там, куда стремимся, – ответил я Абдулу. – Пусть спокойно дожидается меня на море. У меня еще будет случай доказать ей свою верность и то, что Сервантесы всегда держат данное слово.

Все, что мне оставалось сделать, – как можно скорее найти дюжину сильных и надежных людей, которые помогли бы нашему кораблю достичь свободных вод. К счастью, удача вновь одарила меня своей улыбкой: в острог прибыли новые испанские пленники, среди которых оказались два доминиканских монаха и девять кастильских дворян, бывших в Ватикане по поручению короля. Конечно, предложить им бежать было рискованно, но опыт подсказывал, что лучше иметь дело с теми невольниками, чье тело еще не сломлено мытарствами жизни в остроге, а дух не развращен содомским грехом, процветающим в этой земле неверных. Но, начиная беседу с соотечественниками, я все равно не мог избавиться от тревоги.

Чтобы доказать свои добрые намерения, я представился ветераном битвы при Лепанто. Шрамы на груди и бессильная левая рука служили наилучшими доказательствами моей истории как защитника Испании и христианской веры. Стоило доминиканцам узнать, что в Риме я служил кардиналу Аквавиве, – и они заключили меня в объятия как человека, которому можно безусловно доверять. Все испанцы, к которым я обратился, единодушно выразили согласие разделить со мной риск побега. Оставалось лишь молиться, чтобы в нашу дюжину не затесался Иуда.

Зораида, ее отец и вся прислуга и рабы отбыли караваном прочь из Алжира. Я глядел из ворот острога, как она проезжала мимо в паланкине, укрепленном на спине верблюда. Сквозь ткань, скрывавшую паланкин, я все же узнал лицо дочери Хаджи Мурата. На мгновение мне показалось, что наши глаза встретились и она чуть заметно кивнула. От счастья у меня закружилась голова. В этот момент я снова почувствовал себя молодым и полным сил.

В то же время по крепости прошел слух, что Гасан-паша с большой армадой корсаров отправился захватывать Мальту. Нельзя было и вообразить лучшего случая для побега.

Однажды поздним вечером знакомый кузнец перепилил наши цепи, и мы незамеченными выскользнули из города через ворота Баб-Азун. Впервые за пять лет мои ноги не были отягощены кандалами, и я ступал словно по воздуху, уже почти ощущая себя свободным. Мы были одеты как крестьяне, которые каждый день во множестве возвращались домой после торговли на рынке. Нам не стоило большого труда смешаться с их толпой; одни несли пустые корзины из-под фруктов, другие ехали в тележках, запряженных ослами. Мы условились идти поодиночке, не общаться друг с другом и ни при каких обстоятельствах не заговаривать на испанском. Даже если бы к нам обратились на родном наречии, мы должны были сделать вид, что не понимаем его. Когда я проходил через ворота Баб-Азун вместе с группой алжирских крестьян, мои легкие на несколько секунд сдавило, будто из них разом выкачали весь воздух. В памяти еще жива была расправа за первый неудачный побег, да и шрамы на спине не давали забыть о жестокости арнаута Мами.

Мы с сообщниками прошли не менее половины лиги, прежде чем достигли тройной развилки и повернули налево, как велел Абдул. Тем временем спустились сумерки. Все беглецы выбрались из города, не вызвав подозрений стражников; крестьяне свернули в другую сторону, и теперь наша компания состояла только из испанских пленников. Я начал верить, что мы без происшествий доберемся до резиденции Хаджи Мурата. Вскоре дорога снова раздвоилась, и мы повернули направо, на узкую галечную тропу, петляющую между пышных зеленых деревьев.

В отдалении завыли волки: их голоса с жуткой отчетливостью разносились в ночном пустынном воздухе. Впрочем, нашей главной заботой были не они, а распространенные в этих краях берберийские львы. Мы в полном молчании шествовали через дикую, богом забытую местность. У некоторых наших людей были пистолеты – на случай засады это давало нам шанс.