Сокровища России - Сергей Голованов

— Ах ты, сволочь! — Полковник вскочил на ноги, и на миг Эдик увидел его перекошенное ужасом лицо — и черную толстую змею, которая хлесталась о плечи. Она впилась в толстую шею под ухом Онищенко, тот крутился, изрыгая ругательства, и никак не мог ее оторвать. Послышался слабый хруст позвонков — толстые черные кольца, обмякнув, медленно развернулись вниз. Онищенко отбросил мертвую гадюку и осел в траву, зажимая укушенное место ладонью.

— Глупость какая… — хрипел он очумело, выгребая на траву все подряд из своих карманов. — Глупость…

Эдик силился достать с пола револьверчик. Сейчас полковник разговаривать не будет. Попросту пристрелит,…однако, Онищенко хватало своих проблем. Возможно, он искал сыворотку против яда, возможно, просто плохо соображал от боли — этого Эдик так и не понял — но бессмысленные его движения замедлялись на глазах, словно у сонного человека, а лицо багровело по пьяному. Полковник поднял на Эдика мутный страдальческий взгляд, покачнулся туловищем, и вдруг опустился лицом в траву. Некоторое время его плечи вздрагивали, словно от судорог, затем затихли. Эдик ухитрился еще раз достать с пола «питон», но выстрелить еще раз не смог. Просто держал на прицеле обтянутую камуфляжем спину, не в силах поверить, что полковник отключился так быстро, что тут нет никакой хитрости. Только много позже, в Москве, поговорив со специалистом — герпетологом в зоопарке, куда его затащили сыновья, он понял глубину своего везения. Да, укус гадюки средней полосы России редко бывает смертельным, но чем дальше к югу, тем свойства яда меняются сильней. Он словно накапливает от солнца свою силу. Гадюки в тех местах, где проводился «Ежик», уже обладали безусловно смертельным укусом. Однозначно и без выбора — на тот свет. Если нет сыворотки. То, что Эдик успел вколоть ее до потери сознания, его и спасло. Впрочем, если бы гадюка тяпнула его в шею, как и полковника Онищенко, не помогло бы и противоядие. При такой близости головного мозга от места впрыска яда шансов на спасение нет вообще. Остается только помолиться, если веришь в Бога. Полковник Онищенко не успел бы и этого.

Замученный болью, отравленный снотворным и ядом гадюки, но еще живой, на миг Эдик совсем обессилел, когда понял, что полковник Онищенко мертв. Но слабость могла его добить не хуже яда, и Эдик сцепил зубы. Предстояло освободиться от наручника. Только после четвертого мучительного выстрела по стержню подголовника удалось освободить руку. Ценой пробитого ветрового стекла. Как он это сделал, имея вместо пальцев пять раздутых сосисок, остается загадкой. Наверное, помог дух усопшего скифского воина, что наверняка витал неподалеку. Хотя память от невыносимой боли работала с перебоями, голова отказывала. Найдя в кармане полковника ключи, он окончательно освободился от наручников. Забрав у него и карту местности с крестиками золотоносных курганов, он попытался сориентироваться по ней, имея вместо компаса только солнце в небе и плохо соображающую голову. В конце концов, выбрав направление, он завел двигатель и уехал от места битвы. Перед этим попытался было втащить тело полковника в машину, однако сил не хватило. Может, и желания. Да и смысла в этом сверхусилие не имелось — помочь полковнику не могло ничто. Эдик решил, что пришлет попозже кого-нибудь, забрать тело, но как-то забыл о своем намерении, когда на вторые сутки полубеспамятных блужданий вышел на автомобильную дорогу. Бензин в джипе кончился ночью, когда Эдик тупо гнал в черной, без звезд и луны южной ночи, ориентируясь в свете фар только чьей-то примятой колеей. Видимо, он гонял по своей же, круг за кругом, иначе невозможно объяснить — куда делся бензин.

На трассе Эдик тосковал не долго — его подхватил тормознувший Камаз. Водитель-грузин, сочувственно цокая языком, предложил облить распухшую почернелую руку спиртом или бензином. И поджечь. «А нэ то гарэна, слюшай, да? Отрэжут».

Эдик в полузабытьи, закрыв глаза, скрипел зубами и отгонял назойливые мысли о каре Божьей. Конечно, мало он спас этой рукой умирающих шедевров живописи, но если ее отрезать, она и вовсе ничего не спасет. Мысли в голове скакали и путались на каждой колдобине, что проскакивали колеса грузовика. А если руку придется ампутировать?! Не может такого допустить Господь. Разве не богоугодным делом занимался Эдик всю жизнь, сколько новых «старинных» икон написала его рука? Правда, смущало то, что почти все знакомые Эдика уверяли его в том, что Господь покарает его за подделки, но у этих злыдней зависть явно сбивала с толку соображалку не в ту сторону. Мысли расплывались, размывались волнами боли, но Эдик, баюкая черную руку, упорно выискивал смысл, или иначе — промысел Божий — так сильно хотелось спасти руку. Грешная или святая? От этого ответа зависела его судьба — так виделось поврежденному гадючьим ядом разуму. И лишь перед самой больницей, куда уже причаливал, гудя, словно пароход, его грузовик, сознанию Эдика открылась истина, — без руки он спасет гораздо больше, неизмеримо больше картин! Это же ясно! Она только отвлекает на отдельного, какого-нибудь полузабытого Ван Гога. Естественно, что Господь возмутился таким бездарным расфукиванием сил и времени. Что он делает, этот Эдуард? При его-то возможностях?! Это же…наркомания. Так вот она и подползает — как сказал бы любой православный батюшка — подкрадывается, бес такой, маскируясь трудолюбием… Ведь Эдику нравится, очень нравится подделывать картины — и чем же он отличается от тех придурков, что ширяют в вену героин на задворках парижского театра «Олимпия», или от других, что сидели с высунутыми языками и бессмысленным взглядом на концерте этого пиликалки Распроповича? Они…просто тупо балдели, и он…выходит, тоже тупо балдеет, глядя, как под кистью рождается клон Ван Гога. Да, рукой много не спасешь. Она мешает. Он…должен руководить спасением шедевров. Вот — смысл черноты. Решено, больше он не уступит в спорах с Пузыревым. Он понял и раскаялся. Он будет руководить.

Открытие это принесло успокоение. Теперь, когда он понял этот Знак, руку Господь не отнимет. В этом нет уже никакого смысла. Он же понял. Да и как подписывать бумаги без правой руки? Эдик окончательно успокоился. И поэтому молодого врача аж отшатнуло изумление Эдика, когда осмотр руки закончился безапелляционным приговором: — Если хотите жить, руку придется срочно ампутировать!

— Чего?! — Эдик сказал это так тихо, что врач, молодой парень-хирург, без споров пожал плечами, подумал и неуверенно произнес: — Переливание крови может и остановить гангрену…это дорого…

— Делай, — процедил Эдик сквозь зубы, вытаскивая пачку долларов. Врачи сразу ожили и забегали. Если у больных в этой больнице еще оставалась хоть капля крови, ее наверняка высосали в этот черный для них день. Позже, выздоравливая и размышляя, прогуливаясь по коридорам больницы и видя бледные лица уцелевших еще больных, Эдик размышлял об этом своим еще отравленным мозгом, который не только отметил сходство крови и нефти, но и родство российских олигархов. Эдик от нечего делать даже разглядел новый социальный закон сохранения, столь очевидный и привычный, что его до него попросту не замечали, закон чисто российский, не действующий только за ее пределами — «сколько нефти, крови или денег выпьет российский олигарх, столько же крови, нефти и денег потеряет российский народ». Это же очевидно. Это от недоверия. Олигархи не верят, хапают и удирают. Общее богатство не растет, а неизбежно падает.