Первая роза Тюдоров, или Белая принцесса - Филиппа Грегори

— Когда я рожу, вам все равно придется выпустить меня отсюда! — задыхаясь от гнева, сказала я. У меня было такое ощущение, словно в этой комнате совсем не осталось воздуха, и я лишь с трудом могу наполнить легкие. — Тогда я обязательно расскажу королю, как вы меня здесь заперли! Насильно! Точно в темницу!

Миледи вздохнула с таким видом, словно я несу полную чушь.

— Ну право же, ваша милость! Вам следует успокоиться. Ведь мы же договорились, что сегодня вечером вы отправитесь в родильные покои. Вы же прекрасно знали, что произойдет это именно сегодня.

— А как же торжественный обед и прощание с придворными?

— Ваше здоровье сейчас этого не позволяет. Вы же сами сказали, что плохо себя чувствуете.

Я была настолько удивлена столь откровенной ложью, что еле слышно выдохнула:

— Когда я это сказала?

— Вы сказали, что страшно расстроены. Вы сказали, что очень волнуетесь, а здесь вам не грозят ни расстройства, ни волнения. Так что вы останетесь здесь, под моим неустанным присмотром, пока ваше дитя благополучно не появится на свет.

— Я желаю видеть мою мать! Я желаю немедленно ее видеть! — заявила я. И пришла в бешенство, услышав, как дрожит мой голос. Но я действительно боялась своей свекрови — особенно в этой затемненной комнате — и в ее присутствии чувствовала себя абсолютно бессильной. Мои первые детские воспоминания были связаны с нашим пребыванием в святом убежище под часовней Вестминстерского аббатства, в сырых и холодных комнатах, и с тех пор я испытывала непреодолимый ужас, оказавшись в любом замкнутом пространстве. Тем более запертом на ключ, тем более полутемном. Так что в эту минуту меня всю трясло от гнева и страха. — Я хочу видеть мою мать, — повторила я. — Король обещал, что я ее увижу. Король обещал, что она будет здесь со мной.

— Да, она будет находиться в родильных покоях вместе с тобой, — милостиво кивнула миледи. Она помолчала. — И, разумеется, до тех пор, пока не родится ребенок. И пока ты не сможешь отсюда выйти. Она разделит с тобой пребывание здесь.

Я была настолько потрясена, что смотрела на нее, раскрыв рот. Да ведь у нее в руках вся власть! — думала я. А у меня этой власти нет вовсе. Ведь она меня практически посадила под арест, причем в полном соответствии с условиями рождения королевских отпрысков, которые сама же и кодифицировала. А я это допустила, я сама с этим согласилась! И вот теперь я заперта на несколько долгих недель в одной-единственной темной комнате, и ключ от моей темницы хранится у нее!

— Я свободный человек, — храбро заявила я. — Я не узница. Я — королева! И нахожусь здесь, чтобы родить дитя. Я сама согласилась войти сюда. Но меня никто не сможет удержать здесь против моей воли. Я свободна. И если захочу выйти отсюда, то просто выйду, и никто не посмеет меня остановить! В конце концов, я — жена английского короля, и…

— Конечно, ты его жена, — с нажимом сказала миледи и с этими словами вышла из комнаты и заперла дверь снаружи. А я осталась. Осталась в этой запертой на ключ комнате, как в ловушке.

В обеденное время ко мне впустили мать. Она вошла, ведя за руку Мэгги, и сказала:

— Мы пришли составить тебе компанию.

Мэгги была так бледна, словно ее сразила смертельная болезнь, и так много плакала, что глаза у нее были словно обведены красными ободками.

— Что слышно о Тедди?

Мать только головой покачала.

— Его отвезли в Тауэр.

— Но зачем?!

— Северяне недаром кричали: «За Уорика!», сражаясь с войском Джаспера Тюдора. Недаром люди несли по улицам Лондона штандарты с гербом Уориков, — сказала моя мать таким тоном, словно это можно было считать вполне достаточной причиной.

— Они же сражались за Тедди, — попыталась объяснить мне Мэгги. — Хоть он, конечно, ни о чем таком их и не просил… да и никогда в жизни не попросил бы! Тедди давно понял, что о таких вещах даже говорить вслух нельзя. Я все ему объяснила, и он прекрасно знает, что теперь наш король — Генрих Тюдор, а о Йорках даже упоминать не стоит.

— Против него не выдвинуто никаких обвинений, — быстро вставила моя мать. — Во всяком случае, его король в измене не обвиняет. Его вообще ни в чем не обвиняют. Генрих утверждает, что действует исключительно в интересах самого Тедди, желая защитить его от бунтовщиков. Он считает, что бунтовщики могут использовать Тедди как своего номинального предводителя, а потому мальчику пока безопаснее находиться в Тауэре.

Слушая весь этот бред, я сперва рассмеялась. Но потом мой смех превратился в рыдания.

— Безопасней? Ну да, моим братьям тоже было безопаснее всего в Тауэре!

Мать поморщилась, и я, спохватившись, поспешила извиниться:

— Прости, я не хотела… А король случайно не сказал, долго ли он намерен держать Тедди в Тауэре?

Вместо ответа на этот вопрос Мэгги молча отошла к камину, буквально рухнула на какой-то пуфик и, закрыв руками лицо, повернулась к нам спиной.

— Бедная девочка, — тихо сказала мать. — Нет, на сей счет он ничего не говорил. Да я и не спрашивала. Впрочем, туда уже перевезли и одежду Тедди, и его книги. По-моему, король намерен держать мальчика в Тауэре, пока не сумеет полностью погасить все выступления бунтовщиков.

Я молча смотрела на нее. Только она одна могла знать, сколько еще будет таких выступлений, какая армия мятежников готова подняться на защиту Йорков, многие ли наши тайные союзники рассматривают недавний неудавшийся мятеж как очередную ступень той лестницы, что ведет отнюдь не к поражению, а к победе. Моя мать была не из тех, кто сразу готов сдаться и признать себя побежденным. Нет, она явно была настроена на борьбу, и мне очень хотелось знать, уж не она ли стоит во главе всех этих мятежных сил, уж не ее ли решительный оптимизм заряжает и прочих йоркистов?

— А тебе кажется, что вскоре надо ждать нового мятежа? — спросила я.

Мать только головой покачала:

— Вот уж не знаю.

Мое пребывание в родильных покоях было омрачено каким-то жалким страхом и постоянной тревогой. Нахождение взаперти, в полумраке, до такой степени напоминало мне те долгие месяцы, которые мы когда-то провели в темной крипте под часовней Вестминстера, что я каждое утро просыпалась от удушья; хватая ртом воздух и цепляясь руками за резное изголовье кровати, я лишь с трудом сдерживалась, чтобы не выпрыгнуть из постели и не позвать на помощь. Меня по-прежнему преследовали кошмары, связанные с темными тесными или забитыми народом комнатами. В этих снах моя мать снова была беременна, а мой отец был вынужден бежать за море, поскольку на троне воцарился наш враг; мне снова было четыре года, и еще была жива Мэри, моя дорогая маленькая сестричка, теперь пребывающая в раю; Мэри и Сесили все время плакали, тоскуя по отцу, по своим игрушкам и любимым зверькам и в общем сами толком не понимали, почему плачут; они лишь чувствовали, что отныне вся их жизнь окутана мраком, холодом и нуждой. А я все смотрела в бледное замкнутое лицо матери и думала: увижу ли я еще хоть когда-нибудь ее улыбку? Я знала, что нам грозит какая-то страшная опасность, но в свои четыре года еще не понимала, что такое «опасность» и как эта сырая темница может нас от нее спасти. Полгода мы провели в стенах крипты и за эти полгода ни разу не видели солнца, ни разу не выходили наружу, ни разу не глотнули свежего воздуха. Мы привыкли жить в тюрьме и, как осужденные, привыкли к ограниченному пространству своей темницы. Моего брата Эдуарда мать родила среди тех сырых стен, и все мы очень радовались тому, что у нас наконец-то появился братик, но я уже понимала, что мы не можем не только возвести его на трон, но и просто вынести на солнышко, чтобы он вдохнул воздух своей родной страны. Шесть месяцев — для четырехлетней девочки это долго, очень долго. Тогда мне казалось, что мы никогда не выйдем оттуда, что я так и буду расти там и становиться все выше и выше, как тонкий бледный стебелек сорной травы или спаржи, и в конце концов умру, обесцвеченная этой темнотой. А еще мне постоянно снился один и тот же сон — что все мы превращаемся в червяков с белыми лицами и обречены отныне вечно жить под землей. Вот когда возникла моя ненависть к любому замкнутому пространству, вот когда я возненавидела запах сырости. Мне тогда казался ненавистным даже плеск речной воды под стенами нашего убежища, особенно по ночам, потому что я боялась, что вода станет подниматься все выше и выше, а потом просочится в нашу комнату, затопит мою постель, и я утону.