Условно пригодные - Питер Хег

Я побежал по коридору к двери рядом с кабинетом Фредхоя, той, о которой говорила Катарина, и отпер ее своим ключом. Потом вошел и снова закрыл ее на ключ.

Комната была очень узкая, но длинная. На стене слева от меня за стеклом висел маленький круглый приборчик с кнопкой, надпись гласила, что это пожарная сигнализация, рядом была прикреплен листок – это была инструкция по эвакуации.

Кроме сигнализации, в комнате были только часы.

Они висели на стене. Так высоко, что ни одно живое существо не могло бы достать их. Сам механизм был спрятан в закрытой коробке. В крышке было стеклянное окошечко. Виден был сам циферблат и длинный маятник. Под циферблатом находилось зубчатое колесо того типа, который мне раньше не встречался. У меня оставалось две минуты.

Я снял ботинки и носки и, упираясь ногами в обе стены, взобрался наверх.

За год до этого две девочки, которые учились на класс старше нас, пришли в школу босиком.

Биль увидел их, естественно, уже во дворе, однако дал им пройти мимо. Первый урок прошел без всяких замечаний.

Во время утреннего пения им не разрешили встать вместе со всеми – Фредхой поставил их рядом с кафедрой. Потом появился Биль. Он провел пение как обычно, все понимали, что сейчас что-то будет, все знали этих девочек: для школьной постановки они написали песенку, которую запретили, об одной из них поговаривали, что в прошлом году у нее была гонорея.

Когда закончили петь гимн, в зале стало тихо. Биль подождал, пока все полностью не сосредоточили свое внимание на нем. А потом он сказал, что в школе приветствуется умная и обоснованная критика установленного порядка, однако тот путь, который выбрали эти так называемые хиппи, бесплоден и бездарен. Что касается длинных волос и босых ног, каждый может думать, что ему заблагорассудится. Но вне всякого сомнения тот факт, что это негигиенично и что это просто-напросто свинство, которого никто здесь в школе не потерпит. А теперь он просит стоящих рядом с ним девочек отправиться домой и хорошенько поразмыслить над этим, и пусть не возвращаются, пока у них не появится уверенность в том, что они все поняли.

Именно этот случай вспомнился мне в тот момент, вот почему мне пришлось преодолевать себя, ступая по стенам,- до этого мне не приходилось касаться их даже рукой. А тут – ногами, да к тому же босыми.

На часах было написано «Бюрк», я изо всех сил уперся в стены и открыл крышку.

Они были мертвы. Они двигались, но все же не были живыми – так мне показалось. И все же трудно было притронуться к ним.

К коробке шли электрические провода, но шли они не к механизму, механизм предполагал ручной завод, на дне коробки лежали два ключа, а у часов был храповой механизм. Над храповым механизмом был маленький циферблат с секундной стрелкой – оставалась еще минута.

На задней стенке ящика были приклеены листочки бумаги с напечатанными на немецком языке предостережениями, которые я мог только частично разобрать, однако мне были понятны восклицательные знаки и подчеркивания и то, что это инструкция для завода часов. Кроме ключей, на дне ящика лежала коробка с предохранителями на 250 мА и записка с информацией о том, когда часы регулировали в последний раз. Их подводили примерно на одну минуту в конце каждого месяца.

Я попробовал отодвинуть назад минутную стрелку. Это у меня не получилось, она словно примерзла, я ничего не мог поделать.

Шестеренка под механизмом была соединена с какой-то механикой, которую так сразу понять было невозможно. Однако было ясно, что она должна быть как-то связана со звонком, который был электрическим, в ящике было реле с маркой производителя, «Традания, Дания», сам механизм был немецким, так что эти часы были результатом немецко-датского сотрудничества.

На шестеренке были деления от одного до двадцати четырех, на каждый час приходилось по двенадцати маленьких отверстий, а в тех отверстиях, которые соответствовали времени звонка с урока или на урок, торчали очень маленькие винтики. Таким образом, часы были сконструированы, чтобы звонок работал с точностью плюс-минус несколько минут.

На дне ящика лежала также маленькая отвертка. С ее помощью я убрал те винтики, которые сейчас, через десять секунд, должны были завершить цикл.

И тут дверь открылась – и вошел Фредхой. Он смотрел прямо перед собой. Затем подошел к окну и посмотрел на улицу. Потом снова пошел к двери.

Он не взглянул наверх, не увидел меня.

Это не было везением. Дело было в том, что ему это не пришло в голову, такая мысль даже не могла у него появиться.

Ни при каких обстоятельствах не могла. Он никогда не искал детей наверху. Они всегда были под ним. Внизу в классе, или внизу во дворе, или внизу в зале, или внизу в церкви,- всегда внизу. Он больше уже не мог поднять голову к потолку и к свету. Во всяком случае, не для того, чтобы увидеть ребенка.

Я посмотрел на него сверху. Так, как я никогда раньше не смотрел на учителя. Я увидел у него перхоть. На голове и на пиджаке.

Он вышел и запер за собой дверь.

Я переставил винтики на весь оставшийся день – их было десять. Теперь из школьного дня и вселенной исчезло десять минут, как будто их никогда и не было. Трудно было удерживаться там, но я себя заставил. Однако, когда я закончил, сил, чтобы слезть вниз, у меня уже не осталось: на последнем отрезке я свалился и сначала не мог подняться. И тут рядом со мной уселся Оскар Хумлум.

Сперва я его не заметил, но он, должно быть, все время был со мной.

– Теперь мы скоро будем дома,- сказал я.

Он показал на мою ногу – она в один миг распухла. Засунуть ее в ботинок не получилось, но носок мне как-то удалось натянуть.

Я сказал ему, что теперь мне пора отправляться домой, с Августом и Катариной,- и не хочет ли он с нами? Что он об этом думает?

Он покачал головой. Может быть, из-за того места ученика на шведском пароме, может быть, из-за чего-нибудь другого. Он собрался уходить.

Я позвал его, он остановился и обернулся.

– Я должен тебе кое-что сказать,- прошептал я.- После того как мы встретились, после того как мы в первый раз посидели в соседних кабинках, прижавшись к батарее, после этого я уже никогда больше не чувствовал себя совершенно одиноким, даже после того, как ты меня оставил. До этого в моей жизни особенно ничего и не было. Но если однажды кто-то ради тебя стоял под холодным душем, чтобы ты сам мог побыть под горячим, ты уже больше никогда не будешь совсем одинок.

Я отпер дверь в коридор и решил, что все пропало.

Дверь в канцелярию хлопнула, и оттуда выбежала секретарша. Я понимал, что сейчас мне придется завести ее в комнату с часами и заставить хотя бы на какое-то время успокоиться, любыми средствами, но больше ни о чем я подумать не успел.

Она меня вообще не заметила. Она перебежала наискосок через коридор и выбежала на южную лестницу, слышно было, как стучат ее каблуки.