Непристойная страсть - Колин Маккалоу

Пререкания медленно затихли; все повернулись к нему с любопытством, потому что впервые слышали, чтобы он так заговорил – с гневом, страстью, как обладающий властью.

– Еще бы она не устала, и можно ли ее за это винить? Каждый день одно и то же: Льюс наскакивает на всех, и все тут же наскакивают на Льюса. Какого черта вы не можете оставить друг друга в покое и ее тоже? Что бы с ней ни происходило, это ее личное дело, а не ваше! Если бы она захотела, чтобы вы имели к этому отношение, она бы так и сказала. Оставьте ее в покое! От вас спиться можно! – Он поднялся на ноги. – Бен, пойдем в воду. Смоем с себя грязь. Во всяком случае, я попытаюсь, хотя все дерьмо, которое тут налетело, нужно неделю отмывать, не меньше.

«Наконец-то в броне появилась крошечная трещинка, – подумал Нейл без особого воодушевления, глядя, как Майкл и Бенедикт побрели в сторону моря. Спина Майкла выглядела такой прямой. – Все-таки он небезразличен к ней, черт побери! Теперь все дело в том, знает ли она об этом? Сомневаюсь. И постараюсь, насколько это от меня зависит, чтобы так оно и оставалось».

– Первый раз вижу, как ты вышел из себя, – сказал Бенедикт, входя вместе с Майклом в море.

Майкл остановился по пояс в воде и внимательно посмотрел на темное от тревоги, истощенное лицо. Он и сам сейчас не мог скрыть беспокойства.

– Зря я это сделал, – признался он. – Болтать сгоряча – хуже некуда, да и глупо ужасно. Я вообще-то не вспыльчивый, поэтому терпеть не могу, когда меня вынуждают вот так себя вести. Это же совершенно бесполезно! Поэтому я и ушел от них. Если бы я остался, я совсем бы дурака свалял.

– Ты же такой сильный, ты всегда можешь преодолеть искушение, – с сожалением произнес Бенедикт. – Жаль, что я не такой!

– Брось, приятель, ты самый лучший из всех нас, – ласково сказал Майкл.

– Ты правда так думаешь, Майкл? Я очень стараюсь, но это так трудно. Я слишком много потерял.

– Ты себя потерял, Бен, а больше ничего. Все здесь, у тебя в душе, ждет, когда ты найдешь дорогу к себе.

– Во всем виновата война. Она сделала из меня убийцу. Но все-таки я знаю, что это только предлог. На самом деле война ни при чем. Это я сам. Просто я не оказался достаточно сильным, чтобы пройти испытание, которое мне послал Бог.

– Нет, это война, – возразил Майкл, перебирая руками в воде. – Мы все затронуты, не только ты один. Потому мы в «Иксе» и оказались. Если бы не война, ничего бы с нами не случилось. Некоторые считают, что война, мол, это естественно для людей, но мне так не кажется. Не знаю, может быть, когда речь идет о нации, это и естественно, или же для тех пожилых джентльменов, которые ее затевают, но для мужчин, которые должны сражаться и погибать, нет вещи более противоестественной, чем война.

– Но ведь Бог все устраивает, – сказал Бенедикт, погружаясь в воду по шею, а затем опять всплывая. – Значит, это естественно. Бог послал меня на войну. Я сам не записывался, потому что не знал, как мне быть, и молился, и Бог велел мне подождать. Если бы он считал, что мне нужно испытание, Он бы послал меня. И он так сделал. Так что все естественно.

– Так же, как рождение или брак, – скривив губы, произнес Майкл.

– А ты собираешься жениться? – спросил Бенедикт, вздернув голову, как будто боялся пропустить ответ.

Майкл думал об этом, думал о сестре Лэнгтри, такой воспитанной, образованной. Она благородная женщина, офицер высокого звания. Принадлежит к тому классу, с которым ему почти не доводилось сталкиваться перед войной и к которому он не захотел присоединяться во время войны, хотя возможность у него была.

– Нет, – серьезно ответил он. – Не думаю, что у меня осталось что-то, что я мог бы предложить. Я уже просто не тот, каким был раньше. Возможно, я слишком многое о себе понял. Мне кажется, чтобы жить с женщиной и воспитывать детей, человек должен сохранить какие-то иллюзии насчет себя, а у меня их больше нет. Я был там и прошел весь путь обратно, но теперь я оказался там, где не мог оказаться, не будь войны. Ведь это же имеет значение, правда?

– Да, конечно! – пылко подтвердил Бенедикт, просто чтобы доставить удовольствие другу. На самом деле он ничего не понял.

– Я убивал людей. Даже пытался убить соотечественника. Прежние лозунги уже не действуют, как раньше. Да это и невозможно. Я поливал огнем из гранатометов целые поля человеческих останков, потому что невозможно было их собрать, чтобы прилично похоронить. Мне приходилось разыскивать опознавательные значки в месиве из крови и внутренностей глубиной в несколько дюймов – такого не увидишь ни на одной скотобойне. Мне было так страшно, что казалось, я не смогу больше сдвинуться с места. И плакал я тоже немало. И пройдя через все это, как я могу воспитывать сына? Да ни за что, даже если я буду последним из живущих на земле мужчин.

– Это наша вина, – сказал Бенедикт.

– Нет, это наше горе, – ответил Майкл.

Когда сестра Лэнгтри вошла в сестринскую, там уже почти никого не осталось, потому что время было около пяти и сестры давно уже начали расходиться. Это была большая просторная комната с огромными створчатыми дверями по обе стороны, которые вели на веранду. Все окна были затянуты сеткой – роскошь просто неслыханная – и то же самое в столовой. Каков бы ни был тот неизвестный военный проектировщик, который занимался обстановкой, он, должно быть, очень хорошо относился к сестрам. На легких плетеных диванах лежали мягкие подушки, обитые дешевой тканью, но расцветка была выбрана с явным желанием украсить комнату. И хотя узоры давно уже потемнели под действием плесени, а частые стирки почти совсем обесцветили их, все это не имело значения. Общее впечатление не страдало, и комната оставалась большой и веселой и оказывала на сестер соответствующее воздействие.

Войдя в комнату, сестра Лэнгтри увидела в ней только одну сестру Салли Доукин из неврологического отделения, сварливую женщину средних лет в звании майора. Впрочем, в профессионализме сестра Лэнгтри ничем не уступала ей. Салли Доукин была толстая, шумная и хронически недосыпала. Сестра Лэнгтри всегда очень жалела ее – неврологическое отделение было едва ли не самым трудным, во всяком случае нельзя было себе представить более угнетающего места, чем отделение военной неврологии с его зловещими прогнозами и теми невообразимыми путями течения некоторых случаев, когда все, кажется, происходит вопреки естественным законам выживания. Рука не может отрасти заново, но организм обходится без нее и, оплакав потерю, продолжает жить почти так же, как раньше. Но потерянные и мозг, и позвоночник тоже не вырастают, однако здесь уже речь идет не об инструменте, но о центре, управляющем инструментами. Неврология – место, где, каким бы ты ни был религиозным, временами кажется, что благословил бы эвтаназию просто из гуманных соображений.

Сестра Лэнгтри не сомневалась, что пережила бы самое худшее, что могло случиться в отделении «Икс», но вынести жизнь в неврологическом она бы не смогла. Сестра Доукин утверждала противоположное. А в принципе это одно и то же. Обе они – великолепные сестры с большим опытом, просто свойства личности у них разные.