Поставьте на черное - Лев Гурский

– У них, видите ли, месье… – старик Новицкий сделал паузу, словно собирался с мыслями, и я на всякий случай подсказал:

– Штерн. Яков Семенович.

– Правильно, – согласился со мной Новицкий и еще немножко понизил уровень жидкости в водочной бутылке. – Вы Штерн, я верю… У них, месье Яков, тоже черная полоса. А может, у одного только Гарика. Он все от кого-то бегает, скрывается. Звонит мне на днях, голос еле-еле слышен… Это рок, я понимаю. У меня у самого Изольда вот сбежала, опять же скульптуру мою… Знаете, как будет рок по-латыни?

– Не помню, – быстро проговорил я, боясь потерять важную мысль. – Гарик – это кто такой?

– Гарик – это имя такое, – добросовестно объяснил мне поэт. – Вот лично вас, допустим, зовут… – Новицкий потряс головой.

– Яков Семенович Штерн, – уже чисто автоматически подсказал я.

– Точно, Яков, – проговорил задумчиво поэт. – Уменьшительно – Яша. А он – Игорь, уменьшительно Гарик. А меня, скажем, Алла зовет Ленчиком. Уменьшительно от Владлен. Остроумно. Можете тоже звать меня Ленчиком, если хотите.

Поэт Новицкий опрокинул еще стопку, потянулся к ветчине, не дотянулся и занюхал дозу ближайшей салфеткой.

– И что за фамилия у этого Гарика? – осведомился я у поэта. Мне ничего не оставалось, как вести светскую беседу в том же духе. – У меня, скажем, фамилия Штерн. У вас – Новицкий. А у Гарика – как?

– У меня – Новицкий? – с неподдельным интересом переспросил Владлен Алексеевич. – Ах да, верно. Глупая фамилия, на редкость. Из-за нее, месье Штерн, всю жизнь в этих самых проходил… в авангардистах… Новатор Новицкий – от такого ассонанса грех было отказываться… – Решительным движением поэт приблизил уровень водки почти к самому донышку бутылки.

– Так у вашего Гарика нет фамилии? – с пьяной настойчивостью гнул я свое. Моей догадке требовалось точное подтверждение.

– Почему это нет? – удивленно сказал Новицкий, не выпуская из поля зрения сосуд с остатком лимонной. – Есть, и даже длинная. Искан… Искандеров. Очень просто… Значит, вы не вспомнили, как будет рок по-латыни?

Я помотал головой. Следовало бы выяснить поподробнее про звонок Искандерова. Но сегодня бесполезно было и пытаться: в хорошей еврейской компании поэт как-то очень быстро и самозабвенно напивался. Может, потому-то Новицкий и любит нашего брата? – неожиданно пришло мне в голову. А разговоры про комплексы вины – это так, для отвода глаз?

– Рок по-латыни значит «фатум», – торжественно провозгласил Новицкий. – Злой рок – значит, злой фатум. Сначала эта курва, любовь моя, в Питер умчалась. Потом телевизор уперли и лампочку в придачу. Двадцать пять свечей, самое то. Теперь вот скульптуру мою хотят переносить…

– Неужели? – для приличия посетовал я. Ужасное бронзовое сооружение, установленное в сентябре 91-го на Краснопресненской, называлось «Распятый фаллос». Новаторская скульптура, сделанная по самоличным эскизам маэстро Владлена должна была символизировать тернистый путь к свободе. В октябре 93-го по этой штуковине вели прицельный огонь с обеих сторон баррикад, но символ, к сожалению, остался невредим.

– Уже постановление мэрии есть, – похоронным голосом поведал мне несчастный старик Ленчик. – За номером две тысячи девятьсот восемь. Видите ли, оппозиция использует постамент во время митингов перед Белым домом… И называют, оказывается, мою скульптуру не иначе, как «член правительства».

– Какое кощунство, – проговорил я, очень стараясь говорить участливым тоном. – Общественность должна вмешаться… Газеты…

– Я и сам пытался повлиять, – уныло сказал Новицкий и зашарил рукой по столу в поисках рюмки. – В Думу обращался, опять-таки в «Известиях» целую поэму напечатал. Про Микеланджело, конечно, но с явным намеком… Бесполезно! Говорю же вам – злой фатум. Выпьем с горя, где же, кружка?

Однако ни кружку, ни даже рюмку наполнить было уже нечем. Чтобы утешить Новицкого, я честно прочитал ему вслух все заранее заученные отрывки из его книги. Затем сам Новицкий, окончательно размякнув, попробовал вспомнить свой «Листопад», но это уже оказалось ему не под силу. Кончилось тем, что мы с ним дважды подряд спели «Океан цветов», отбивая такт пустой бутылкой по столу. Последний раз при словах «скульптор шагнул в океан» Новицкий даже прослезился.

– Это ведь про меня, Яков… месье Штерн, – сквозь слезы объявил он. – Автобиографическое. В семьдесят девятом, в Люксембурге, честное слово, хотел даже утопиться… В знак протеста… Моряки спасли. Верите?

– Верю, конечно, верю, – закивал я в ответ, хотя толком не мог сообразить, какой же именно океан омывает берега Люксембурга. Должно быть, а тоже набрался порядочно. Вот что значит играть роль ценителя новаторской поэзии: обязательно дернешься домой ни с чем и на рогах. Скрывающийся Гарик – зацепка любопытная, однако пока она мне ничего не дает. Конечно, не худо бы еще побеседовать на трезвую голову… На две трезвых головы, Новицкого и мою.

На прощание старый Ленчик нацарапал мне автограф на «Реконкисте» и даже порывался проводить до электрички. Однако еле смог доковылять до ворот, так что с пультом мне пришлось управляться самостоятельно. Мне и так еле-еле удалось втолковать осоловевшему поэту, на какую кнопку надлежит нажимать после моего ухода. На верхнюю, в левом ряду.

К счастью, эта простая операция все-таки оказалась Новицкому под силу. Я нарочно подождал, пока створки вновь не сойдутся, порадовался отсутствию былого скрежета и направился к станции. Прохладный ветерок помог мне быстро прийти в себя, и, пробираясь через крутой овражек, я сумел ни разу не оступиться, а к станционному зданию приблизился в здравом уме и почти в трезвой памяти. Оставалась только сонливость, с которой я и не собирался бороться. Наоборот – я намеревался поддаться ей немедленно, как только сяду в вагон электрички…

Черта с два удалось подремать! Стоило мне войти в полупустой вагон и устроиться поудобнее, как я был моментально атакован незнакомой девицей. Чрезвычайно общительным созданием лет шести или семи.

– Меня зовут Шура, – церемонно представилось юное создание. – А тебя?

– А меня – Яша, – покорно ответил я, осторожно озираясь в поисках Шуриной маман. Я надеялся, что та с ходу пресечет нашу беседу с девочкой, заподозрив во мне хотя бы маньяка. Однако сегодня по непонятным причинам я, как назло, вызывал абсолютное доверие не только у пожилых поэтов-песенников, но и у молодых мам. Симпатичная черноволосая женщина с вязаньем в руках лишь на мгновение оторвалась от спиц и ниток, не нашла во мне ничего угрожающего и вновь погрузилась в свое рукоделие. Больше помощи ждать было неоткуда.

– Поболтаем, Яша? – предложила мне девочка.

– Поболтаем, – тоскливо согласился я. На полчаса я был обречен оставаться в заложниках у этой маленькой разбойницы. А что делать?

Очень скоро я стал обладателем совершенно не нужных мне оперативных сведений и о самой малютке Шуре, и обо всей ее семье. Я узнал, что девочке шесть лет и две недели, что живут они на станции Мичуринец, что папу Шуры зовут Василий Ярославович и он работает путешественником («как Стенли или дядя Юра Сенкевич»), что мамулю зовут Гелена Германовна и она самый лучший художник в издательстве «Самокат». В знак особого расположения мне была явлена яркая книжка в переплете 7БЦ с мамулиными картинками – «Урфин Джюс и его деревянные солдаты». Рисунки были ничего себе, в духе Москвичева. Чтобы хоть немного осадить хвастливого ребенка, я, перелистав книжку, решил навести критику.