Советские ветераны Второй мировой войны. Народное движение в авторитарном государстве, 1941-1991 - Марк Эделе

он провел в военных госпиталях. 4 января 1944 года Андреева выписали из последнего госпиталя, где он остался работать до самого расформирования этого медицинского учреждения, состоявшегося 15 августа 1945 года[531]. После этого ветеран трудился помощником директора в Чувашском государственном педагогическом институте, пока не потерял работу весной 1948 года из-за начавшейся чистки[532].

Подобных примеров было немало. Когда местные власти, и без того с нескрываемым подозрением относившиеся к потенциальным «предателям» и «шпионам», перестали получать сверху сигналы, способные сдерживать их административное рвение, руки у них оказались развязанными. Ксенофобская истерия, сопровождавшая борьбу с «космополитами», а также профессиональная мнительность госбезопасности усугубляли ситуацию. Поскольку общественная паника, провоцируемая всем «иностранным», усиливалась, все больше бывших военнопленных, которые трудились, например, в педагогической или финансовой сфере, теряли работу – из-за того, что они побывали за границей. Если одних увольняли, то другим по той же причине отказывали в трудоустройстве. Особенно трудно приходилось «белым воротничкам». К 1949 году незаконная дискриминация, которой подвергались бывшие военнопленные, стала настолько распространенной, а их жалобы настолько многочисленными, что отвечавшие за репатриацию органы вынуждены были вступиться за вернувшихся[533]. В январе 1949 года эстонское отделение соответствующего государственного ведомства сообщало, что «из года в год и из месяца в месяц» положение с трудоустройством бывших военнопленных и других репатриированных становится все хуже. При любом сокращении штатов первыми на выход отправлялись именно репатрианты. Найти работу также было все труднее, несмотря на содействие созданной в конце 1944 года администрации уполномоченного Совета народных комиссаров СССР по делам репатриации[534]. По состоянию на январь 1950 года даже личное вмешательство ее руководителя генерал-полковника Филиппа Голикова не гарантировало позитивных результатов[535]. В мае 1952 года в отчете, обобщающем содержание обращений, которые поступали в президиум Верховного Совета СССР по этому поводу, ситуация описывалась в следующих выражениях: «Эти факты показывают, что многие репатриированные – бывшие военнопленные и находившиеся в оккупации – увольняются с работы и их не принимают на другую работу, в результате чего они находятся в крайне тяжелом положении и вынуждены обращаться в центральные правительственные учреждения. Министерства, директора предприятий и местные органы вместо того, чтобы предоставлять им работу по специальности, всячески устраняются от их устройства, а это приводит к тому, что в своих жалобах, а также на личном приеме они очень часто выражают недовольство и даже проявляют в связи с этим озлобление»[536].

Дьяков был не из тех людей, кто готов безропотно мириться с несправедливостью. Исходя, вероятно, из собственного позитивного опыта взаимодействия с чекистами, он решил снова добиваться заступничества вышестоящего начальства. Написав письмо лично Сталину, он так и не получил ответа[537], но это не обескуражило бывшего офицера. Напротив, создается впечатление, что после возвращения из Москвы подготовка все новых писем и обращений превратилась в его основное занятие. Совокупный результат, правда, оказался противоположным тому, на который он рассчитывал. Оставляя равнодушными Сталина, других высокопоставленных чиновников или газету «Правда», которые, пользуясь своим высоким положением, могли бы встать на его защиту, его послания возвращались в регион, усугубляя и без того острые взаимоотношения заявителя с местными властями[538]. Аналогичным образом на рубеже 1940-х и 1950-х годов многие другие бывшие военнопленные безуспешно пытались заинтересовать своей участью высшую государственную власть, не покладая рук рассылая письма куда только можно: в ЦК партии, администрацию Голикова, Совет министров, Верховный Совет, Министерство обороны и другие инстанции[539]. Бывшие военнопленные ходили и на личные приемы, где также жаловались на потерю работы или невозможность найти ее[540]. Порой их жалобы имели эффект, но после 1947 года центральные органы, как правило, не требовали от местных властей соблюдать нормы действующего законодательства, касающиеся этой категории репатриантов. Неоднократные попытки администрации по делам репатриации изменить ситуацию к лучшему терпели неудачу. Даже личное подключение самого Голикова нередко оставалось бесполезным из-за противодействия центрального партаппарата, Министерства внутренних дел, Генерального штаба, а также влиятельных индустриальных министерств и Государственного планового комитета Совета министров СССР – Госплана[541].

В подобных условиях любые прошения оказывались под сукном, и в конце концов Дьяков это осознал. Потратив уйму времени на рассылку своих посланий в самые разнообразные инстанции, он понял, что в своем родном городе заработка ему не найти; более того, если он останется здесь, то у него, как у жалобщика, могут возникнуть серьезные неприятности. По этой причине он решил временно «залечь на дно», покинул место своего проживания и отправился в Абхазию, не сказав никому ни слова. Там, на окраине империи, Дьяков устроился библиотекарем в санаторий. Опасаясь ареста, он жил без прописки. И все шло хорошо, пока в санаторий не нагрянула финансовая ревизия. После того как проверяющие обнаружили, что Дьяков не зарегистрировался ни в гражданских, ни в военных органах, начальство велело ему убираться прочь. Он последовал этому совету и в спешке покинул Абхазию[542].

Нелегальное существование или, по крайней мере, сокрытие собственного прошлого составляло один из важных способов преодоления стигмы: дискриминации можно было избежать, спрятав свою принадлежность к дискриминируемой группе. Проанализировав в 1947 году контингент студентов Чувашского государственного педагогического института, местный обком обнаружил, что «отдельные учащиеся» скрывали факт своего пребывания в плену, а другие, пойдя еще дальше, и вовсе «учились под вымышленными именами»[543]. «Маскировку» такого типа применяли и на рабочих местах[544]. Некоторые же не только пробовали избежать позора, но и пытались создать себе максимально положительный социальный образ – например, вступив во Всесоюзный ленинский коммунистический союз молодежи (ВЛКСМ). «Это было в 1946 году. Вы знаете, что я был репатриирован, мне пришлось маскироваться, и поэтому я вступил в комсомол», – объяснял американским социологам перебежчик, которому удалось покинуть Советский Союз[545]. Нашлись даже люди, которые из сокрытия того обстоятельства, что они побывали в плену, научились извлекать выгоду. Их усилиями была реализована одна из самых удивительных мошеннических афер послевоенной поры. Речь идет о фальшивом «Управлении военного строительства» («УВС-4», «УВС-10», «УВС-1»), возглавляемом столь же вымышленным «инженером-полковником» Николаем Павленко. Эта фиктивная военная структура годами умудрялась весьма прибыльно функционировать, водя за нос власти, пока летом 1952 (!) года наконец не выяснилось, что никакого ведомства с таким названием не существует. В основном на псевдоуправление работали люди, вынужденные скрывать свое подлинное «я»: бывшие военнопленные, беглые заключенные, коллаборационисты, бывшие кулаки и украинские националисты[546].

Покинув Абхазию, Дьяков снова оказался в затруднительном положении, заставившем его опять обратиться за поддержкой к семье. В 1950 году он переехал в Сарапул, город на