Ужин во дворце извращений - Тим Пауэрс

И когда он снова высосал из их рассудков довольно силы, чтобы перемещать предметы на расстоянии, он вернулся в потаенный грот, который сделал своим жилищем. Он унюхал горячий уран и украсил им свою пещеру, и хотя приправы и оставляли желать лучшего, лучшей закуски он не пробовал.

Тяжелая составляющая субстанции, в которой он плавал, была здесь, в тихих, забытых уголках, в изобилии, и, воспользовавшись малой толикой энергии, которую он заимствовал у своей паствы, он слепил шар вакуума вокруг меньшего по размеру шара здешней субстанции. Он оглядел шар, убедился в безупречности его формы и, так и не прикасаясь к нему, послал прочь от себя, в глубь пещеры. Такой способ питания всегда наносил его телу ущерб, и хотя он мог чинить его с той же легкостью, с какой заставил появиться шар вакуума, не было смысла создавать ситуацию, при которой тело вообще могло уничтожиться. Слишком много хлопот искать себе другое.

Шар оказался уже на достаточном расстоянии, в нескольких поворотах пещеры от него, и тогда, приложив к этому уже гораздо больше краденой энергии, он мысленным усилием сжал его.

Шар поддавался с трудом, но он был сильнее. Он удвоил усилие, и еще раз. Шар в съеживающейся скорлупе из вакуума уменьшился и продолжал медленно сжиматься.

Он стиснул его еще и ощутил теперь, что силы его на исходе, но он знал, что при такой концентрации тяжелого вещества и остатков позаимствованной у его паствы энергии он сможет сжать его до начала реакции, а там вволю наестся истекающей радиации, не утратив при этом ни крупицы кристалла – в отличие от плавающего тела, в которое был на время заключен, кристалл то и являлся его сущностью.

Когда шар тяжелой воды сжался до сотой части первоначального объема, он напрягся и мысленным усилием разом возбудил его атомы. На это ушел почти весь остаток краденой энергии – зато через секунду он купался в потоке живительной радиации, жадно пожирая энергию. Как-то разом ему стало легко поддерживать давление, и он получал физическое наслаждение, сдавливая вещество; как всегда, ему пришлось бороться с искушением добавить еще материи и сжать сильнее, ибо сил его теперь более чем хватало. Однако он подавил извращенное желание добиться неуправляемой реакции, ибо она вычерпала бы энергию из него самого. У него выходило так по случайности в нескольких других мирах – не в этом, жидком, – и хотя остававшиеся после этого сверхтяжелые, нестабильные элементы приятно пощипывали его частицами своего распада, это все-таки не стоило тех мучительных усилий, а тем более долгих лет восстановления, которые требовались ему после.

Пейзаж снова сменился, и хотя новое видение показывало тот же самый мир, Ривас понял, что дело происходит значительно позже. Он плыл и плыл над зеленой равниной, но не находил ничего, кроме лежавших на земле пустых сфер. Серебристое вещество давно вытекло, и удерживавшие их прежде тросы, спутавшись, колыхались вокруг них. Моржеподобные существа вымерли, и единственными, кто еще встречался здесь, остались их копии-вампиры, оголодавшие из-за отсутствия подлинников, к которым можно было бы присосаться. Эти прожорливые твари возникали в случаях, когда он касался моржеподобного существа, испытывавшего в этот момент острую боль; в мгновение, когда энергия перетекала от существа к нему. Однако часть не усвоенной им энергии оставалась на свободе, иногда материализуясь и даже обретая собственную волю в случае, если им удастся присосаться к некоторому количеству настоящих, подлинных жителей планеты. Проблема заключалась в том, что теперь эти искусственные, голодные твари при возможности пытались присосаться к нему самому, и хотя та энергия, которую они могли бы получить от него, скорее всего убила бы их своей интенсивностью, ему бы это тоже не пошло на пользу. Как ни жаль, пора было уходить.

– Не надо было мне так спешить с ними, – вздохнул в темноте мальчишка. – Я мог бы сохранять их, поддерживать поголовье... Вот они были вкусные.

Воспоминание тем временем продолжалось. Он всплыл из теплых, сытных глубин на поверхность, и взятое напрокат тело его лопнуло от перепада давления, и тогда он вырвал из бесформенных органических останков твердый кристалл, который и был им, и, затратив на это до обидного большое количество накопленной здесь энергии, швырнул себя в звездное небо со скоростью, достаточной, чтобы вырваться из окружающего этот мир искривленного пространства.

А потом последовали тысячелетия ожидания, воспоминаний прошлых пиршеств и надежд на новые. Поначалу у него не было даже органов чувств, способных воспринимать мелькающую мимо него вселенную. Постепенно он набирал материю – пыль, осколки, лед, – и так до тех пор, пока не образовалось крошечное, но разумное ядро, этакий блуждающий космический булыжник, потенциальная комета или метеор...

И тогда, как это уже много раз бывало раньше, ожидание начало перебиваться едва заметными смещениями, возмущениями... своими обострившимися чувствами он улавливал слабейшее изменение валентности электрона здесь, легчайшее искривление молекулярной решетки там... и знал, что близко что-то находится.

Чаще всего это проходило без следа, а иногда он ощущал пощипывание жесткой радиации, и тогда он менял курс, чтобы пролететь подальше, потому что, как ни вкусны были заряженные ядра или плотные потоки фотонов, падение на их источник уничтожило бы его. И как бывало слишком часто, следов ядерной реакции могло и не быть, а гравитационное воздействие все усиливалось, и тогда он тратил дополнительную энергию на то, чтобы подобраться поближе... и в сокрушительно подавляющем большинстве случаев сталкивался со стерильной поверхностью, начисто лишенной жизни, и ему приходилось тратить еще больше энергии на то, чтобы убраться оттуда и вернуться в безбрежное море космоса.

Но каждый раз, прежде чем он приближался к той опасной черте, за которой трата его энергии означала бы и утрату части его собственной кристаллической сущности, части воспоминаний, он находил что-то, хотя бы моря примитивной жизни, которая едва окупала посещение этого места. Зато иногда он находил по-настоящему вкусных – тех, кого он распознавал сразу.

– Разум, – довольно произнес продвинутый мальчишка. – Разум – вот что нравится Севативидаму.

Он везде учился и рано или поздно начинал даже думать на языке хозяев планеты... хотя о себе самом всегда думал, называя себя единственным, настоящим именем, которое имел всегда и которое слышал, произнесенное, должно быть, тысячей различных акцентов, воспроизведенное колебаниями воздуха, воды, аммиака... именем, которое голоса людей, жителей этой, последней пока планеты произносили как Севативидам.

Это место – Ривас уловил разом несколько картин: стеклянная равнина, которую он видел прошлой ночью, скользящие мимо откосы канала под голубым небом, свечение питательного ядерного огня под водой гавани в сумерки, высокая терраса под покосившимися шпилями, – это место оказалось одним из лучших, с какими он только сталкивался.

– Уйма людей, – произнес мальчишка. – Вкуснее едва ли не всех, каких я находил. – Он вздохнул. – Жаль, что мне не удалось продлить их недолгий золотой век, их маленький ренессанс хотя бы еще лет на десять: мне почти не стоило бы энергии и внимания, чтобы взрастить великих художников, врачей, политиков, и хотя это означало бы отложить на некоторое время пиршество, как легко подались бы они ко мне, упав с тех высот, на которые я их вознес, обратно в тьму отчаяния – после целого поколения уверенного оптимизма!