Происхождение славянских наций. Домодерные идентичности в Украине и России - Сергей Плохий

Заключение Вечного мира в 1686 году стало для русских элит четким сигналом того, что период непрерывных войн между Варшавой и Москвой подходил к концу, а следовательно, граница вдоль Днепра задержится надолго. Потому казацкие элиты должны были приспосабливаться к новым обстоятельствам или перебираться на левобережную Гетманщину. Когда в 1620-х годах православная шляхта начала требовать для русинов равных прав с польским и литовским народами — якобы нациями-основателями Речи Посполитой, — она ввела в политический дискурс того времени очень особую модель нации. В документах, касающихся Люблинской унии (1569), «народом», точнее, «двумя народами», называли «благородное» население двух государств, заключивших унию — Польского королевства и Великого княжества Литовского. Из этого двойственного государства русские дворяне пытались выкроить третью нацию, которая определялась не через государственную структуру, а через культуру, религию и язык. Во время восстания Хмельницкого гремучая смесь казацкой военной мощи, русской солидарности и православной набожности потрясла основы Речи Посполитой, лишив ее ценных владений на востоке. Неудивительно, что после окончания восстания русская культура, религия и язык стали объектом гонений. Отмена казачества на Правобережье, обращение русских православных к унии и непрерывный упадок русского языка и культуры вели к постепенной полонизации русских элит. Лидеры польско-литовского государства, конечно, даже не думали разрабатывать какую-нибудь положительную программу для русских элит, наоборот, надеялись их устранить, чтобы они снова не выступили против Речи Посполитой на стороне ее могучего московского соседа.

На протяжении большей части периода полонизация проходила «естественным» способом в том смысле, что пустоту, которая образовалась из-за уничтожения одной культуры и традиций, заполняла другая. Первые программы, направленные на полонизацию русских масс, были сформулированы только в конце XVIII века.

Самой уязвимой группой русского общества оказалась та, которая составляла ее костяк в предыдущий период, — шляхта. Прошли те времена, когда православные магнаты и их клиенты-шляхтичи отстаивали русский политико-культурный порядок на местных и общегосударственных сеймах. Если говорить о политическом мировоззрении, культуре и религии новой когорты магнатов, то между ними следовало еще поискать ревнителей русского дела. После смерти в 1667 году православного трокского кастеляна Александра Огинского в сенате Речи Посполитой не осталось защитников прав русинов[282]. Потомки русских княжеских и благородных семей, в отличие от князя Константина Острожского, в XVII веке уже не пытались выводить свой род от св. Владимира. Вместо этого потомки Сапиг, Полубинских, Сангушков, Оранских, Войн, Тризн и других некогда православных семей предпочитали связывать себя с древними римлянами и литовскими князьями из рода Гедиминовичей. В русских элитах Польского королевства и Великого княжества Литовского складывалась новая лояльность к их польскому или литовскому отечеству, но не к русской нации[283].

Этнографическая карта, составленная Д. Н. Вергуном. 1915 г.

Русская православная шляхта, которая к тому же была частью политического класса Речи Посполитой и в целом разделяла образ жизни и идеалы благородного сословия, часто проявляла готовность отречься от веры своих предков, когда дело доходило до дискриминации на религиозной почве. В 1673 году православное население Речи Посполитой потеряло право получать благородный статус. В 1717 и 1733 годах религиозным инакомыслящим — не католикам — запретили избираться в Сейм. При таких обстоятельствах православные шляхтичи предпочитали переходить в лоно господствующей католической церкви. Они перепрыгивали через униатское «чистилище», оставляя страдать в нем неблагородные сегменты русского общества. Понятие русского народа-нации как сообщества шляхты, духовенства, мещан и казаков, объединенного общей лояльностью к православной церкви, которое выступило на главный план во время восстания Хмельницкого и сохраняло статус важного параметра национальной идентичности Гетманщины, не нашло себе места в Речи Посполитой XVIII века. Идентичность русской шляхты этого периода нужно исследовать более подробно, но и так ясно, что в течение XVIII века большинство ее представителей перешли в ряды польско-литовского «народа-нации» не только в политическом, но и в религиозном, языковом и культурном смыслах. Они продемонстрировали настоящий польский патриотизм во время разделов Польши, например, русские участники ультракатолической Барской конфедерации 1768 года или лидер восстания 1794 года Тадеуш Костюшко — уроженец белорусской Берестейщины. Их региональный патриотизм (литовский или украинский в узком смысле этого слова) не помешал им стать полноценными членами и новой польской нации[284].

Русское мещанство также не избежало дискриминации со стороны польско-литовского государства и общества. С 1699 года православным горожанам запретили входить в состав магистратов королевских городов. Впрочем, статус русских горожан был различным в каждом отдельном городе. На территории нынешней Беларуси русины составляли около 80 % городского населения, поэтому дискриминировать их было трудно. Там существовали общие цеха, которые возглавляли цехмейстеры «римского», «русского» и протестантского вероисповеданий[285]. Тяжелее было положение русских горожан в таких важных центрах международной торговли, как Львов, где к середине XVIII века русинам не позволяли иметь своих представителей в магистрате. Магистрат пренебрег королевским указом, который давал львовским русинам равные права с поляками католического вероисповедания, объясняя это тем, что указ противоречил правам и привилегиям их города. Казалось, что, обратившись в 1709 году к унии, львовская православная община преодолеет запрет занимать правительственные должности, поскольку решение Сейма 1699 года вполне определенно гарантировало такое право униатам. Но этот шаг ничего не изменил. Вероисповедание (а точнее, обряд) и далее препятствовало львовским русинам получать правительственные должности. Русинов, как и раньше, называли «нацией» («natio») в королевских привилегиях и постановлениях городских властей. Такое название обычно оставляло их за пределами польско-католического большинства и, по их мнению, влекло за собой дискриминацию. В 1749 году русские члены тогда уже униатского братства жаловались, что магистрат, отказывая им в праве занимать правительственные должности, «отталкивает себя от нас, называя нас “нацией”, а не инкорпорированными в равенстве с собой»[286].