Карниз - Мария Ануфриева

Значок «Зенита» ее немного печалил. Но ведь не все мальчики ходят на футбол, а потом триумфально текут улюлюкающей толпой по улицам, переворачивают урны в скверах и наполняют проходные дворы и дворы-колодцы Петроградской стороны стойким запахом своей пивной мочи, который еще несколько дней висит над районом, как визитная карточка футбольного бренда Петербурга.

– Посмотрите, какой большой у него кулак! – сказала врач, рисуя пируэты на тугом животе Ии палочкой УЗИ-аппарата.

– А если у нее, – не поверила Ия.

– Да вы что? Такой кулак может быть только у него. Вы сами посмотрите.

Черно-белое изображение монитора, выведенное на большой настенный экран, показывало живой океан, как на планете Солярис, в волнах которого качалось свернувшееся калачиком существо только что установленного пола.

Океан и мальчика с кулаками ей записали на диск, который трижды смотрел Иннокентий, и каждый раз, приходя в гости, Папочка. Она приносила погремушки, пирамидки, мячики, машинки и, зная, что Ия суеверно и категорично против заранее сделанных детских покупок, вручала их Иннокентию при входе, а тот прятал в самодельный шкаф между дверей, где лежали старые родительские вещи и куда Ия никогда не заглядывала.

Когда все щели между коробками были заполнены, пришлось сделать то, до чего не доходили руки ни у одного члена его семьи, – Иннокентий разобрал шкаф и освободил место для преждевременных даров Папочки, сложив их в старые коробки для конспирации.

– В последний раз, – заговорщицки шептала Папочка, суя ему в руки очередную машинку. – Нет, ну ты посмотри, если на кнопку нажать, сирена завоет, как было не купить! Ой, только не нажимай сейчас. Услышит же, обоим влетит! Вот подрастет, и подарите.

Последний раз оказался предпоследним. Иннокентию пришлось вновь, чертыхаясь, запихивать на узкие полки междверного пространства что-то уж совсем большое, в неудобной квадратной коробке.

Теперь, приходя в гости, Папочка долго сидела у них на кухне и, когда все темы для обсуждения были исчерпаны, говорила о какой-то совсем уж ерунде, только бы не уходить, а на прощание просила еще раз показать диск с ребенком.

Вскоре Ию положили в дородовое отделение в старинное здание, именуемое в народе «Снегиревкой», она тосковала и не отходила от больших окон в ожидании Иннокентия или Папочки, а когда они не должны были появиться – в ожидании ожидания.

Иннокентий приходил два раза в день, до работы и после, два раза в неделю – Папочка. Ей все казалось, что Ию плохо кормят, поэтому с собой она несла пакеты, доверху набитые продуктами из соседнего универсама. Ия честно пыталась их съесть, но на смену одному опустошенному пакету приходило два новых. На помощь пришли медсестры отделения, которые через неделю вошли во вкус настолько, что уже заказывали необходимые роженице пирожные, сырокопченую колбасу и шампанское.

Однажды днем в животе у Ии произошел хлопок, и тут же что-то тяжелое будто упало вниз, она испугалась, легла набок и попыталась сделать вид, что ничего не произошло. Но по ногам заструилась вода. Забегали медсестры. Прибежали врачи.

Ее вели по коридору, а ей все хотелось присесть и отдышаться, потому что штопор, начинающий закручиваться в плоть где-то в пояснице, через пару секунд выкручивал все тело.

На ноги ей надели белые мешки и все время кричали про давление. В дверях замелькало лицо Иннокентия, Ия принялась махать ему руками, как утопающий, и, когда он очутился у кровати за ее спиной, попросила то, что зарекаются просить все женщины до родов и обязательно просят, рожая:

– Эпидуралка!

Но делать спинной наркоз было поздно, ребенок вот-вот должен был родиться, она впивалась ногтями в запястья Иннокентия и в минуты передышки, которых совсем уже не оставалось, думала, зачем она вообще все это затеяла, ведь жила же спокойно.

Потом время перестало существовать, и остались только штопор и передышка, штопор и передышка. Она пыталась представить себе хорошенького ребеночка, который прорывается наружу, и ему нужно помочь, но вместо ребеночка из нее выкатывалась огромная бездушная дыня, шершавая и продолговатая настолько, что никак ей было не вылезти.

Оставаться внутри дыня не желала и безжалостно проталкивалась вперед, не считаясь с телом, которое много месяцев вскармливало ее. Лица и звуки слились в круговерть и затягивали Ию, словно в воронку, ножка которой по-прежнему вырастала из нее самой, из спины, из поясницы. Она сама превращалась в эту воронку, и не оторваться от земли и не улететь ей помогали только руки Иннокентия, на которых она, как ей казалось, висела, будто на ветвях дерева.

Потом она стала животным, которое в момент рождения детеныша спасает себя, и из последних сил вытолкнула инородное тело наружу.

Время вернулось, встали на места лица врачей и звуки, налились багровым цветом глубокие лунки на руках Иннокентия, который все не отпускал ее, и теперь уже было не понятно, кто за кого цепляется.

Дыня тут же забылась. На ее животе лежал мокрый, странно пахнущий инопланетянин. У него были черные кудри Иннокентия и набухшие, как у старичка, веки. Он почмокал губами, поводил по потолку бессмысленным взглядом, закрыл глаза и глубоко вздохнул.

– Время-то запишите! – крикнул кто-то, и Ия мысленно отняла от выкрикнутого в ответ времени десять минут, прошедшие в суматохе.

– Богатырь! – сказал другой голос. – Пятьдесят пять сантиметров, четыре двести восемьдесят. Ого-го!

– Не зря так много ела, – пробурчала санитарка, пронесшая к выходу таз с красными ошметками.

Ия попыталась высвободить руки, за которые все еще цеплялся Иннокентий, и подняла голову. Он часто моргал, пытаясь вернуть врачебное самообладание в привычных белых стенах, и растерянно улыбался.

Она попросила телефон и позвонила Папочке.

– Арсением назовите! – радостно закричала в трубку та. – Хорошее имя! Точно говорю, я давно его придумала, но сказать тебе боялась.

– Ага, чтобы его всю жизнь Сеней звали. Никогда! Ладно, я перезвоню, – сказала Ия, прерывая ответные возгласы.

– Мы заберем его у вас на одну ночь, а потом отдадим на всю жизнь, – сообщили врачи, но в тот же вечер она встала с кровати, доковыляла до закрытой двери детского отделения и нажала на кнопку звонка.

Дверь не открывали, но и она не отпускала палец. Перебудив дежурных врачей, Ия забрала туго связанный белый кокон в свою одноместную палату, устроила высокое ложе из подушек и до утра смотрела, как дышит сморщенный красноватый бог. Она старалась запомнить, запечатлеть себя в этом мгновении. Впечатать себя в него, забетонировать, увековечить. Чтобы остаться рядом с этим невесомым дыханием даже тогда, когда через много лет ее собственное дыхание растворится в мире.

Бог в белом коконе тут же распространил на Ию свои привычки, и она беспрекословно подчинилась ему. Когда он спал, дремала и она, когда просыпался и начинал канючить, она заводила выученную колыбельную, а когда был голоден, багровел и заходился требовательным ором, она рвала на груди рубашку и виновато пихала ему в рот клычок розового соска, быстро превратившегося под напором младенческих десен в коричневый и шершавый.