Гоморра - Роберто Савьяно

В последний раз я слышал автоматную очередь несколько лет назад. В Санта-Мария-Капуа-Ветере, вроде бы около университета, точно помню только, что это был перекресток. Четыре машины перегородили дорогу автомобилю Себастьяно Катерино, ближайшего соратника Антонио Барделлино — бессменного босса казертской каморры в 80–90-е годы, и люди, сидевшие в них, разом открыли огонь из «Калашниковых». Когда Барделлино умер и власть сменилась, Катерино сбежал, чтобы не попасть в начавшуюся зачистку. Тринадцать лет он и носа из дома не показывал, скрывался ото всех, выходил только ночью, предварительно замаскировавшись, выезжал за ворота своей виллы исключительно на бронированной машине. Его новая жизнь протекала вдали от родных мест. Он думал, что после стольких лет затишья сможет начать все заново. Надеялся, что пришедший к власти клан забыл о прошлом и не станет трогать бывшего лидера. И начал формировать в Санта-Мария-Капуа-Ветере новый клан, превратив древний римский город в свою вотчину. Маршал района Сан-Чиприано-д'Аверса, откуда был родом Катерино, когда приехал на место происшествия, произнес только одну фразу: «Жестоко они с ним обошлись!» Отношение к тебе после твоей смерти здесь напрямую зависит от количества выпущенных в тебя пуль. Если тебя убивают одним деликатным выстрелом в голову или живот, то это расценивается как необходимая операция, выполненная с хирургической точностью и хладнокровием. Двести пуль в автомобиль и более сорока в тело могут означать только сильнейшее желание стереть тебя с лица земли. У каморры превосходная память, и ждать она способна до бесконечности. Тринадцать лет, сто пятьдесят шесть месяцев, четыре «Калашниковых», двести выстрелов, по одной пуле за каждый месяц ожидания. Бывает так, что и оружие обладает памятью и хранит в себе приговор, который потом в нужный момент приводит в исполнение.

В то утро, когда я водил пальцем по изрешеченной пулями витрине, у меня за плечами был рюкзак. Я должен был ехать в Милан к двоюродному брату. Не важно, с кем и о чем ты говоришь, стоит лишь заикнуться, что уезжаешь куда-нибудь, как на тебя сразу начинают сыпаться поздравления и напутствия, все уверенно заявляют: «Правильно, так и надо. Ты правильно поступаешь, я бы тоже так сделал». Подробности их не интересуют — подробности, зачем ты вообще туда едешь. Какова бы ни была причина, она точно убедительнее той, по которой ты должен остаться здесь. Когда меня спрашивают, откуда я, то я никогда не отвечаю. Хотел бы ответить «с юга», но это звучит слишком высокопарно. Когда мне задают тот же вопрос в поезде, я смотрю в пол и делаю вид, будто не слышу. В такие моменты мне всегда вспоминаются «Сицилийские беседы» Витторини, и я боюсь, что, открыв рот, заговорю нараспев голосом Сильвестро Феррато. Но это было бы неуместно. Времена меняются, голоса — нет. Мне однажды довелось ехать в поезде «Евростар» с одной толстой синьорой, которая с трудом помещалась на сиденье. Она зашла в Болонье, решительно настроенная на долгий разговор: это давало ей возможность подчинить себе время, если уж с телом не вышло. Ей хотелось знать обо мне все: откуда я еду, чем занимаюсь, куда направляюсь. Вместо ответа я хотел показать ей порез на пальце. Но не стал. Только ответил: «Я из Неаполя». Говорить об этом городе можно бесконечно, достаточно лишь назвать его, и вопросы отпадают сами собой. Место, где и зло, и добро абсолютны. Я задремал.

На следующее утро, ни свет ни заря, мне позвонил обеспокоенный Мариано. Требовались несколько бухгалтеров и руководителей для одной деликатной операции, проводимой в Риме предпринимателями из наших краев. Иоанн Павел II был тяжело болен, возможно, даже при смерти, но официально пока еще никаких заявлений не делалось. Мариано предложил мне составить ему компанию. Я вышел на первой же станции и вернулся обратно. Магазины, гостиницы, рестораны, супермаркеты — всем неожиданно понадобилось в кратчайшие сроки получить огромные партии всевозможных товаров. Их ожидали баснословные прибыли, миллионы человек должны были сосредоточиться в Риме, жить на улицах, стоять часами на тротуарах вдоль дорог, при этом им надо будет пить и есть — одним словом, потреблять товары. Можно было увеличивать цены в три раза, торговать круглые сутки, выжимать деньги из каждой минуты. Мариано принимал участие в происходящем, он позвал и меня за компанию, а за такую любезность должен был еще и заплатить. Ничто не делается бесплатно. Мариано пообещали дать отпуск на месяц, чтобы он осуществил свою мечту и поехал в Россию знакомиться с Михаилом Калашниковым. Один из членов русской мафии даже поклялся, что знаком с ним лично. С его помощью Мариано мог бы встретиться со своим кумиром, посмотреть ему в глаза, дотронуться до рук, создавших непобедимый автомат.

В день похорон папы в Риме началось настоящее столпотворение. Все улицы были запружены людьми, даже тротуара, по которому мы ступали, не было видно. Человеческая масса заполнила собой дороги, все входы и выходы, окна. Она, словно лавина, поглощала любое свободное пространство. Лавина, увеличивавшаяся в объеме до тех пор, пока не разрушала русло, по которому текла. Люди повсюду. Повсюду. Перепуганный до смерти пес забрался под автобус, видя, как его место обитания заполонили тысячи чужих ног. Мы с Мариано остановились у входа в какой-то дом, встав на ступеньке, единственной свободной от группы поющих людей, решивших исполнять песенку о святом Франциске без остановки на протяжении шести часов. Мы сели перекусить. Я был без сил. Мариано, в отличие от меня, никогда не уставал, каждый его шаг оплачивался, поэтому он всегда чувствовал себя чрезвычайно занятым.

Вдруг я услышал, что кто-то зовет меня. Я понял, кто это, еще не успев обернуться. Мой отец. Мы не виделись два года, жили в одном городе и никогда не пересекались. Удивительно, как мы наткнулись друг на друга в этом людском месиве. Отец жутко смутился. Он даже не знал, как со мной поздороваться, хотел этого, но не был уверен, что имеет право. Я был в эйфории, как во время тех путешествий, когда ты знаешь, что с минуты на минуту с тобой может случиться что-то невероятное и повторится это нескоро, и тебе хочется впитать в себя все волшебные моменты, прочувствовать их, стараясь, впрочем, не упустить и другие возможности, попадающиеся на каждом шагу. Отец воспользовался тем, что румынская авиакомпания в связи со смертью папы снизила цены на рейсы в Италию, и привез сюда свою подругу со всей ее семьей. Сопровождавшие его женщины скрывали волосы под платками и носили четки на запястье. Было невозможно понять, на какой именно улице мы находимся, помню только огромную растяжку между двумя зданиями: «Одиннадцатая заповедь: не толкайся и не толкаем будешь». На двенадцати языках. Родственники моего отца были на седьмом небе от счастья. Еще бы, присутствовать при таком важном событии, как смерть папы. Все мечтали о послаблениях для иммигрантов. Сопереживание общему горю и участие во всеобъемлющем траурном шествии были для этих румын шагом к получению итальянского гражданства, сначала на эмоциональном уровне, а потом уже официально. Отец восхищался Иоанном Павлом II, тем, что все должны были целовать ему руку. Его поражало, как можно достичь такого могущества и такого послушания народа, не прибегая к открытому шантажу и без четко продуманной тактики. Все власть имущие преклоняли колено перед папой римским. Для моего отца этого было достаточно, чтобы восхищаться им. Я увидел, как он и мать его подруги опустились на колени посреди улицы, чтобы прочитать молитву. Среди многочисленных румынских родственников я заметил ребенка и сразу понял, что это сын моего отца и Микаэлы. Мне было известно, что мать родила его в Италии, тем самым обеспечив гражданством, но жили они в Румынии. Он не отходил от материнской юбки. Я его никогда не видел и знал только имя. Стефано Николае. Стефано — по имени отца моего отца, Николае — по имени отца Микаэлы. Отец называл мальчика Стефано, мать и румынские родственники — Нико. Скоро все станут звать его просто Нико, но отец пока еще не сдался. Первым подарком, который мальчик получил от отца, едва выйдя из самолета, был мяч. Он видел сына лишь второй раз, но вел себя так, будто сам его вырастил. Взяв ребенка на руки, отец подошел ко мне.