Юность Бабы-яги - Владимир Качан

Можно было через два дня поменять мизансцену: он сидит, помогая ей начертить какой-то там график, а она стоит над ним, близко стоит, так что ее локон касается его уха, а он ерзает, волнуется и делает в графике помарку и начинает все по новой, а она все стоит, но совершенно случайно локон опять задевает его лицо, а ее грудь плотно прикасается к его плечу.

Можно было, уже не прибегая к гуманитарной помощи, когда мама утром уйдет, чтобы припасть к своему «Живительному роднику», вдруг закричать и, когда он прибежит на крик с естественным беспокойством приемного, но все же отца, и со словами: «Что с тобой? Что случилось?» – вот тут-то и прижаться к нему всем телом, облаченным в одну только тонкую ночную рубашку, но прижаться не просто, а в общепринятой манере, выражаемой простыми, безыскусными словами «вся дрожа». Чтобы он, успокаивая ее, поглаживая по спине и по волосам, ощутил в полной мере все достоинства и преимущества ее фигуры. Но можно было это проделать только по какой-то уважительной причине. Какой-нибудь дурной сон, напугавший ее до смерти, так что она закричала и проснулась – тут не проходил, вернее, проходил, и он, Герасим, и это бы съел, но все равно – попахивало липой и выглядело бы одной из форм женского банального кокетства, замешанного на фальшивой истерике. Поэтому, все еще продолжая находиться в состоянии «вся дрожа» и оставаясь в объятиях Герасима, можно было показать рукой куда-то в угол и попросить его поймать мышку, которую она только что видела. Она боится мышей, ей страшно. Логично и, казалось бы, вполне по-детски, если бы не все изгибы ее теплого и совсем не детского тела под ночной рубашкой, которые успеет ощутить Герасим за короткий промежуток времени. Он возбужденно и довольно ненатурально засмеется и скажет, все поглаживая по головке напуганного «ребенка»: «Ну, что ты, успокойся. Это ведь всего лишь мышка. Не бойся, – и с растущей нежностью и лаской добавит: – Моя маленькая». И тут она отстранится от него и, посмотрев в упор, скажет: «Я уже давно, Герасим Петрович, не маленькая. Неужели вы до сих пор этого не заметили? – и отходя добавит: – Не почувствовали». Потом опустит голову и тихо скажет: «Уходите».

– А мышка? – растерянно спросит Герасим, уже совершенно не понимая, что ему дальше делать, как с ней себя вести.

– Пусть живет, – скажет Виолетта, – я попробую не бояться. Она уже убежала.

И, словно только сейчас обнаружив, что на ней только ночная рубашка, прибавит:

– Извините, я в таком виде. Я сейчас быстро оденусь. Мне сегодня ко второму уроку. Опаздываю, – и уже весело переводя сценку в бытовое русло, – вам не трудно кофе сварить, а то я совсем опоздаю, а? Не трудно?

– Конечно, – скажет Герасим Петрович и пойдет ставить чайник и зажигать газ дрожащими руками.

Многое, словом, можно было сделать. Палитра приемов и методов, предназначенных для того, чтобы сбить с истинного пути самого стойкого мужчину, настолько общеизвестна, что ее буквально по пунктам можно было бы разместить в какой-нибудь специальной энциклопедии обольщения. Все, что возможно, и было исполнено – постепенно, по нарастающей, не дергаясь и не торопясь.

За день (!) до Ветиного 16-летия Герасиму был показан еще один сеанс стриптиза, который жестко поставил его на нейтральную полосу при переходе границы, в данном случае – границы дозволенного. Поставил перед выбором: или вернуться назад и продолжать свою унылую безлюбовную жизнь, или идти вперед, на другую территорию, где неизвестно, что тебя ждет, и где, возможно, ты сломаешь себе шею.

Все тот же стол, компьютер, за которым сидит Герасим, работая; все та же полуоткрытая дверь в Ветину комнату; все то же зеркало, перед которым стоит полуобнаженная Вета, ввергающая бедного Герасима в темный омут греха и соблазна; зеркало, в котором она опять видит отчаянные глаза Герасима, а в них уже – буквально мольбу: «Прекрати, не надо! Не мучай меня!» Но Вета продолжает стоять перед зеркалом, проводя плавно руками по своему безупречному телу, задерживая руки на груди и бедрах, мнет слегка грудь, потом вниз и, вновь задержавшись на бедрах, медленно и пластично стягивает с ног последнюю оставшуюся деталь одежды. Это был эротический балет!

Танцевально-гипнотический урок жреца вуду, то самое соло, показавшее колдунам, кто есть кто, бесследно для Веты не прошел. Знания и навыки она уже умела впитывать в себя алчно и навсегда. И тут, оставшись перед зеркалом обнаженной до конца, она подчеркнуто неторопливо, как в рапиде, поворачивается к Герасиму Петровичу сначала лицом, а потом всем телом и смотрит на него серьезно и с терпеливым ожиданием, которое тоже, однако, имеет свои пределы. Герасим готов. Он жадно, будто физически прикасаясь, шарит глазами по ее телу, одним словом – вожделеет ее и привстает за своим столом. Вета делает шаг вперед. Герасим уже всем лицом, молча кричит себе и ей: «Ведь нельзя же! Это бред! Невозможно!!» – он уже сокрушенно разводит руками, которые затем бессильно падают. Надо как-то дать ему понять, что можно, что уже можно, завтра уже 16, что теперь можно все то, от чего он себя так долго сдерживает. К тому же – что за барьер, 16?! Кого это теперь останавливает? И Вета делает еще шаг вперед и чуть-чуть протягивает к нему кисти рук.

А глаза ее все так же серьезны и глубоки, а на губах едва заметная улыбка, выражающая мягкий укор и иронию: неужели ты и сейчас спасуешь, попятишься?..

Стоять на нейтральной полосе долго нельзя, времени на раздумья нет! Пошел отсчет… 10… 9… 8… 7… Давай! Решай!! Или назад, или вперед! Но это окончательно, шанса больше не будет! – 6… 5… 4… Решай же! Решайся на что-нибудь! 3… 2… 1… Пошел!!! И Герасим бросился в комнату Виолетты. Он побежал, по пути сдергивая с себя рубашку так, что пуговицы разлетались в разные стороны.

– Не надо, Герасим Петрович, – для порядка прошелестела Виолетта, обнимая тем временем его изо всех сил одной рукой, а другой – расстегивая ему ремень на брюках.

После глубокого, страстного поцелуя она оттолкнула его, явно «слабея», и опять тихо сказала:

– Не надо, Герасим… – уже без отчества.

Они все стояли: Герасим, с упавшими на пол брюками, и Виолетта, которая уже гладила его там же и так, как научил ее Саша Велихов, приговаривая при этом: «Ну не надо, я больше не могу, не надо…» После второго поцелуя, последовавшего вскоре вслед за первым, Вета снова крепко обняла его вместе все с тем же «не надо», только уже «не надо, Гера… Герочка, ну, прошу тебя…».

«Герочка», произнесенное ею теплым и порочным шепотом, свело на нет последние остатки его благоразумия. Он ведь все думал, что самого последнего шага (или акта), может быть, удастся избежать. Но Вета так крепко обнимала его, а ноги были спутаны упавшими брюками, что ей стоило чуть-чуть потерять равновесие, и они начали падать. Падали они в правильном направлении, аккуратно рухнув на Ветину диван-кровать. Ее действия и это ее «Герочка» с переходом на «ты» перевели их отношения совершенно в другую плоскость, в момент сократили дистанцию между ними и окончательно похоронили в одной общей могиле и добропорядочность Герасима, и его рассудительность, и его страх, и его сдержанность, и ум, и иронию – все вместе, а заодно – и мамин приворот, от которого могла избавить только женщина с аналогичными способностями – контрприворотом. Вот так и произошло пресловутое «изнасилование», только кого и кем – это еще вопрос. Впрочем, если бы Вета захотела, она бы могла его и посадить за изнасилование. Она же все время твердила «не надо, не надо…», а он… Но она не хотела. Просто, на всякий случай – «не надо, Герочка», и все… К тому же в данный момент исполнялась заветная мечта…