Болотное гнездо - Валерий Хайрюзов

Откуда-то из-под навеса в черном, довоенного покроя френче шел дед. Санька протянул руку и ему. Дед поймал ее сухими костлявыми пальцами.

– Ну, слава богу, кажется, все собрались, – помаргивая глазами, сказал он. – Спасибо, уважили старика. Ты не сердись на меня. Погорячился я, бывает. В тот день Степан Никитин меня позвал, ты его должен знать, помнишь, у них корову медведь задрал. Он сейчас тоже пасеку держит. Сидим мы, разговариваем, глядим, аэроплан снижается. И прямо в мой дом целит. А потом на бок стал, в разворот значит, да как взревет. У Степана два борова, пудов по десять каждый. Выворотили стену – и в огород. Куры, гляжу, по всей улице летят – паника настоящая. Народ ко мне, съезди, говорят, Михаил Осипович, уйми летунов. Лет пять назад в Лежневке вот так же крутился самолет и упал прямо на баню. Сгорел, один хвост остался.

– Больше, деда, не буду летать низко – зарекся, – улыбнулся Санька. – От таких полетов спина чешется. Хотел кружок сделать – и на аэродром. Думал, догадаешься.

– Индюк думал, да в суп попал, – рассмеялся дед. – Ну да ладно, что было, то прошло. Чего раньше не прилетал? На охоту бы сбегали, у нас счас свой лесничий, глядишь, выписал бы лицензию,

– Хоть сейчас, – подал голос Анатолий. – У меня все повязано.

– Не трепи языком, – поморщился дед. – Счас не сезон, кто тебе позволит? Видел хвастуна?.. Мать-то как там?

– Болеет, с желудком у нее непорядок, – сказал Санька.

– Съездить надо, давно не был. Да вот, видишь, один остался. Хозяйство не бросишь. У меня ить двенадцать ульев. Корову, правда, Анатолию отдал. Молодые, малец у них – им надо. – Дед на секунду задумался, поискал кого-то глазами. – Венька, где ты? – громко сказал он. – Толька, а ну, разыщи родителя.

– Да здесь я, – из сеней вышел Вениамин Михайлович, зевнул, пятерней провел по мятому лицу и, кивнув головой Саньке, пьяными глазами уставился на деда.

– Уже успел, нализался, – выругался дед. – Вот посмотри. Колин Санька – глядеть приятно. А тебя – глаза бы не видели.

– Так вроде бы завтра выходной. Все по закону. Я маленько голову поправил.

– Ты мед еще не увез? – спросил дед.

– Стоит, а что?

– Одну флягу отдашь Александру. Пусть домой увезет гостинец от меня.

– Так это на продажу, – уже другим, трезвым голосом ответил Вениамин Михайлович. – Уже все договорено. Может, нальем баночку?

– Я кому сказал, – повысил голос дед, – флягу! Пусть ребят угостит.

– Да не надо, деда, – сказал Санька, – у нас есть, на рынке покупаем.

– Во, покупаете! Богатые, видно, стали. Они, – дед ткнул пальцем в родню, – свое получают. И еще никто не отказался. Так что заберешь, и никаких возражениев не принимаю. А сейчас пошли к матери.

– Кати нет, должна подойти, – заволновался Анатолий. – Подождем, чтоб уж всем вместе.

Хлопнула калитка, по лицу Анатолия Санька понял: Катя. Он обернулся. Да, это была она, но уже не та Катя, которую он знал, помнил, любил. Во двор вошла красивая, чуть располневшая женщина.

– Здравствуй, родственник, – прищурившись, сказала Катя, протягивая мягкую полную руку. – Вот увидела бы где на улице, ни за что бы не узнала! Вырос, возмужал.

Санька не успел ответить, дед вышел на улицу, и все разом потянулись за ним.

Кладбище было недалеко, за железной дорогой, в березовой рощице. Дед шел впереди, время от времени останавливался, рассказывал, кто где похоронен.

– Федосий вон лежит, – тихо говорил он. – Богатый мужик был. Мельницу держал, коней. Помер перед войной. А вон сын его Михаил. Этот все по тюрьмам скитался, сгорел от водки. А за ним Митька одноногий – сапожник. – Дед остановился, вытянул ногу, показывая черный хромовый со сбитым каблуком сапог. – Его работа. Вот донашиваю, видно, последние.

– Отец, ты бы мне сказал, – подал голос Вениамин Михайлович. – Я бы тебе финские достал, говорят, на базе были.

– Чтоб я не слышал больше этого слова. Доставала! – не останавливаясь и не поворачивая головы, громко сказал дед. – Порол я тебя мало, вот до сих пор все и достаешь.

Неожиданно все остановились и, обтекая железную оградку, уставились в одну точку. Женщины вынули платки. Ухватившись обеими руками за железные прутья оградки, неожиданно тихим голосом дед сказал:

– Ну, здравствуй, мать. Пришли мы, все пришли.

Открыв дверку, он шагнул в оградку, присел на корточки и утонул в густой траве. Беззвучно шевеля губами, дед стал рвать траву. Ветер шевелил его седенькие редкие волосы.

Где-то наверху шумели листья, от дерева к дереву тянулась легкая серебристая паутина. Среди могил густо рос чистотел, тысячелистник, пырей. По дорожкам, между оградок, бегали бурундуки. Увидев людей, останавливались, смешно задрав вверх пушистые, похожие на лопатку хвосты, ныряли в траву. Откуда-то прилетела сорока, пронзительно и резко крикнула раз-другой, словно хотела напугать, но, испугавшись чего-то сама, замельтешила, заметалась меж деревьев и улетела.

Клавдия Михайловна раскрыла сумку, достала припасенную заранее водку, колбасу, яйца, блины и разложила все на столике. Налила в маленькие граненые стаканчики. Все подходили, поминали и отходили в сторону.

Говорили громко, и каждый про себя, наверное, думал: разве может что-то случиться, когда еще жив дед?

Домой вернулись под заход солнца. Пока женщины собирали на стол, мужчины ушли покурить во двор.

С крыльца Саньке хорошо был виден стоящий в углу сада дом, в котором прошло его детство. Крытый драньем, он как бобыль выглядывал из кустов, смотрел исподлобья темными в решеточку окнами. Казалось, он печалится, что мало ему досталось держать в себе шум и смех. И непонятно от чего Санька чувствовал свою вину перед ним. Сначала он еще хотел спуститься и посидеть на крылечке, как сидел когда-то, но не смог перешагнуть что-то в себе, стоял и с грустью смотрел на то, что когда-то было его детством. Вдоль забора, точно в очередь, стояла поленница дров. На станции в основном топили углем, дед же предпочитал дровами – дух от них здоровый, говорил он. Березовые, цвета топленого молока, чурки лежали ровно, одна к другой. Коровы хоть и не было, а сено по привычке дед продолжал косить. В самой низине у заплота на выкошенной поляне стояли две веселых копны. Сразу же за огородом – кусты черемухи, зеленая мягкая пряжа ее зависала над покосившимся забором и служила как бы прокладкой между огородом и тайгой. Дальше, за рекой, надув зеленую грудь, развернув плечи, нависал Аракчей, темные макушки которого упирались в небо. Раньше Саньке всегда казалось, за ним находится другая страна. И лишь позже, походив с дедом на охоту, узнал: за Аракчеем идет Ченгилей, за ним еще какой-то безымянный хребет, и так до гольцов. «Плохо, конечно, что загадочные страны существуют только в воображении, – думал он, – а желания, исполнившись, умирают».

Вскоре позвали в дом. Сели за длинные столы. Помянули бабку, хорошо помянули. А потом начали, как обычно, каждый говорить то, что лежало на сердце. Вениамин Михайлович оказался рядом с Санькой.