Ведьмин ключ - Глеб Пакулов

Из боковых дверей сцены, откуда обычно появлялись фабричные артисты, раздалась дробь барабана. Бронзовым навершием вперёд показалось знамя с изображением Ленина. Президиум встал, за ним весь зал. Женщина из горкома запела Интернационал, его дружно подхватили. Когда кончили петь, зал захлопал в ладоши. Ребятня особенно старалась. Хлопая в ладоши, Котька дубасил локтем Ваньку. Ещё бы! Рядом со знаменем – барабан на перевязи и с палочкой в руках – стоял окаменевший от гордости Ходя в белой рубашке с красным галстуком. Зажим у горла сверкал, как орден.

Шум постепенно утих, и женщина из горкома прошла к трибуне, поздравила всех с победой под Москвой. Снова зааплодировали густо и долго. Женщина попыталась сказать что-то ещё, но заплакала и села на место. Пожилой военный с ромбами в петлице говорил прямо из-за стола, потом подошёл к краю сцены, высказывался по-домашнему просто и понятно. Отступали мы потому, объяснял, что внезапность была со стороны немцев при нападении. Фашисты войска к границе подтягивали, а наш народ занимался мирным трудом, войны не хотели, соблюдали пакт о ненападении. А фашистам на пакт наплевать, на то они и фашисты. Разорвали договор и сунули своё свинячье рыло в наш советский огород. Ночью, по-бандитски, бомбили спящие города, навалились танковыми полчищами на погранзаставы. Вот и пришлось нашим временно отступать. Даже пример для наглядности привёл: если один с камнями в руках, да ещё за пазуху их напихает уйму, нападёт на другого, а у того всего пара голышей, остальные за спиной в кучке сложены, понятно, станет отходить до кучки. Так и наши войска отошли, собрались с силой и ударили как следует.

Очень ему хлопали. По радио все слышали о разгроме фашистов, но то радио, а это живой, большой командир говорит.

После военного с ромбами говорили другие командиры, потом директор с парторгом выступили, призвали ударным трудом отблагодарить Красную Армию. Трясейкин с фотокором то слева забежит, то справа, даже стремянку приволок, людей в зале сверху снял. «Тихо, товарищи! Снимаю исторический кадр!»

Котька смотрел на него и думал – шутит. Как можно снять что-то историческое? Оно же прошлое, давнее, раз уже стало историей? Но когда парторг Александр Павлович сказал, что весной всем посёлком выйдем на посадку парка и назовём его в честь Красной Армии Красноармейским, а Трясейкин первым зааплодировал и крикнул «Историческое решение!», Котька решил – хоть его и считают лучшим учеником по истории, на учёбу надо поднажать.

Флотский начальник поднялся, сказал, что вот сидит за столом президиума старый партизан, герой Гражданской войны за советскую власть, попросим сказать несколько слов. У товарища Сысоева глаза весёлые сделались, а парторг сам проводил Филиппа Семёновича к трибуне, по пути нашёптывая что-то бодрое. Видно было, ни парторг, ни директор в президиум Удодова не приглашали, он сам военным на глаза попался. Орден большой, редкий. Такой только ещё у одного флотского. Конечно, на почётное место орденоносца.

Филипп Семёнович первым делом стакан воды, что стоял налитый у графина, выпил, наполнил второй и тоже осушил. В зале хорошо засмеялись, а жена Филиппа, громкоголосая Любава, поторопила:

– Сказывай давай! Дома воды надуешься!

Снова хлопки проскочили. День-то особенный, счастливый, вот и сыпали почём зря. Военные улыбались, мягонько плескали ладошками, понимали – тушуется старик.

– За уважение, значится, спасибо, – начал Филипп Семёнович и поклонился президиуму, потом залу. – Я, как ранетый япошками, а два сына воюют с германцем, я душевно переживаю нашу большую радость. Вот. Но так скажу всем, я ещё намедни знал о победе, но сообчение в народ не делал. По стратегии.

Филипп Семёнович пощупал графин, но наливать больше в стакан не стал, постеснялся.

– Интересно, интересно, – подался к нему военный с ромбами. Остальные тоже удивлённо смотрели на оратора.

Удодов поискал глазами Осипа Ивановича, нашёл, покосился на военного с ромбами, сказал:

– Тута-ка годок мой Костромин сидит, он могет подтвердить. – Филипп Семёнович поднял вверх обкуренный палец. – Мне о победе Верещуха знак подала, во как!

– А кто она? – точно так же, как сегодня Осип Иванович, спросил военный. В зале стало тихо, ждали объяснения такому невероятному делу. Оказывается, праздник для всех только сегодня наступил, а Удодов его в одиночку отпраздновал ещё вчера. Кто она, Верещуха эта? В посёлке нет такой фамилии, прозвища тоже. Неужто кто из самой Москвы сообщил Филиппу Семёновичу самому первому?

– Кто она, это чижало обсказать. – Удодов пошевелил пальцами. – Всякое обличье в запасе имеет, особливо если ночью встретишь…

– Да шары зальёшь! – Голос Любавы грозен, так и слышно в нём: «Сядь, не срамись!»

Зал гремел смехом, рукоплескал. Даже ничего не понявшие военные поддались всеобщему веселью, хлопали оратору. Филипп Семёнович с досады махнул рукой, мол, видите, объяснить толком не даёт старуха, и пошел на своё место. Тут поднял руку Осип Иванович и пошел к столу, но объявили о концерте. Со сцены убрали стол, в дальний угол откатили трибуну. Трясейкин унёс свою стремянку. Электричество светило во всю мочь. Видно, директор распорядился, и в котельной кочегары подшуровали топки спичечной соломкой.

Хор красноармейцев исполнил под баян несколько песен. Особенно слаженно получилась новая песня «Вставай, страна огромная». Клятвенная песня.

После хорового отделения плясали. Здорово получился у старшего лейтенанта вальс-чечётка. Но и фабричные артисты тоже не отставали. Катюша Скорова задушевно исполнила «Утомлённое солнце нежно с морем прощалось». Приняли её хорошо, особенно красноармейцы, требовали повторить. Катя не какая-нибудь заезжая знаменитость, выламываться не стала и снова повела, уверяя, что, расставаясь, она не станет злиться, раз оба виноваты. Душевная песня, о мирных днях напомнила, ласковой грусти в зал напустила. Зато, когда отрывок из спектакля начали показывать – война опять на порог.

В глубине сцены трибуну соломой накрыли, изобразили конюшню, из неё чучело лошадиной головы выставили. Тут же немец-часовой расхаживает: пилотку на уши напялил, руки в рукава сунул, винтовку чёрт-те как держит и ногами в огромных бахилах притопывает. Смех и грех глядеть на него – сразу видно, не климат у нас фашисту, вояке вшивому. Котька бывал на репетициях, знал, что дальше произойдёт, но волновался за Нельку. Сейчас она с партизанами будет подползать к немцу, а кто-то загремит котелком и чуть диверсию не сорвёт. Нелька оглянется, приложит палец к губам, прикажет: «Тише-е», потом выстрелит в часового и дальше всё будет в порядке: фашистская конюшня запылает. Ну что они так долго копаются, эти подползающие партизаны? Даже руки вспотели. В зале муха пролетит, слышно будет, но до Котьки долетали шепотки, он даже узнавал, кто шепчет.

– Ой, девоньки, не могу – решат Митьку. Эва, ножи повытягали, страх каки долги!

Это Леонтиха переживает. Сын её гитлеровцем топчется.

– Жаба-разжаба, опеть Костромичихи девка страсти протяпывает! – Матрёны Скоровой шепоток во весь роток.