Осенние дали - Виктор Федорович Авдеев

папиросу, зажег спичку, она загорелась как-то странно, вбок, с шипением, и в нос ему ударило серой.

Скрипнула дверь, в кабинет скользнул свет, и вошел Васятка — в ночной рубашонке, босой. Белокурые волосы его были растрепаны, свежее, румяно-загорелое лицо оживилось от недавнего гулянья во дворе, зеленые глаза смотрели с лукавым любопытством.

— Ты денежки зарабатываешь? — спросил он, лишь мельком глянув на отца, и осмотрел комнату с таким видом, словно надеялся увидеть стопку новеньких серебряных «денежек».

— Работаю, — улыбнулся Камынин и присел перед сыном на корточки. — «Спокойной ночи» сказать пришел?

Мальчик кивнул. Отец хотел взять его на руки, но Васятка ускользнул от него и, заметив на полутемном столе красно-синий карандаш, бумагу, живо взобрался на кресло и деловито принялся чертить.

— Скорей прощевайся с папой, да пошли, — сказала ему с порога Феклуша. — Мешаешь.

Мальчик серьезно посмотрел на тетю, словно удивляясь, отцовским жестом передернул плечами:

— Ты не видишь, что я работаю? Не видишь? Чудачница. Я рисунок рисую. Птичку.

Камынин засмеялся и поцеловал его в щеку.

— Вы, Андрей Ильич, так ничего и не ели? — спросила тетка.

— Не хочется что-то, Феклуша. Я потом.

— Остыло ведь все. Может, голубцы на керогазе подогреть?

— Ничего, я попозже сам.

Феклуша повернулась к Васятке, сказала тоном, каким взрослые пугают детей:

— Не хочешь с няней идти? Ну, оставайся, я сама уйду. Вот погашу свет, станешь один ложиться, а тебя коза-дереза забодает.

— И-ди-и! — нараспев произнес Васятка, не поднимая головы, усердно чертя карандашом и, как все дети, низко наклонившись над бумагой. — И-ди-и. Я-а ма-му по-дож-ду-у! Она уло-ожит меня! Ага?

— Варвара Михайловна сулилась приехать? — спросила Феклуша хозяина.

— Собиралась, — кивнул он и нахмурился.

Переговоры с Васяткой длились минут десять. Феклуше пришлось отнять у него бумагу, цветной карандаш. Он было раскапризничался:

— Я с мамой ляжу. Она мне сказки почитает. Не люблю тебя, нянька!

Андрей Ильич взял мальчика под мышки, подбросил к потолку, тот весело расцеловал отца, пожелал спокойной ночи и сам протянул руки к Феклуше. Когда она уносила его в кровать, Васятка уже напевал какую-то песенку.

В столовой щелкнул выключатель, и желтая полоска под дверью погасла.

«Почему в самом деле Вари нет? — подумал Камынин, неторопливо зажигая настольную лампу с зеленым абажуром, и внутри у него вдруг словно оборвалось, концы пальцев заныли. — Давно пора бы. Обещалась. Неужели задержало что?»

И, бросившись к окну, почти сорвал шпингалет, со звоном распахнул створки, прислушался, не гремит ли где автомашина. Он еще боялся себе признаться, но уже, холодея, понял, что жена не приедет. Ведь он это еще днем почувствовал, только всячески отгонял черные мысли. Камынин посмотрел на крупный циферблат настенных часов в полированном футляре. «Одиннадцатый ночи. До каких пор можно ждать?»

Он вздохнул, не торопясь, расправил грудь, буднично проговорил вслух:

— Что ж, Андрей Ильич? Спать будем ложиться?

Зевнул и постелил простыню на клеенчатом диване. На их супружескую кровать он боялся смотреть и делал вид, будто совсем ее не замечает. Она стояла в полутени, которую разливал зеленый абажур, под нарядным тканьевым одеялом, с горкой подушек, и неизвестно почему вызывала у него чувство страха.

Закурив новую папиросу, Камынин снял сапоги, ступая на цыпочках, чтобы не разбудить домашних, отправился на кухню. Здесь постоял у холодной плиты с завернутым в шубейку обедом, затушил окурок, аккуратно кинул в помойное ведро и тихонько вернулся в кабинет. Облокотился о подоконник, чутко, с болезненной напряженностью слушая ночную тишину. Вдруг вспомнил: зачем он выходил на кухню? Ах да, пообедать. Ладно, попозже.

Неясный голубоватый свет луны заливал улицу, потемневшие липки, тихие дома, трех женщин, лузгавших семена подсолнуха на лавочке у ворот по ту сторону мостовой. Из городского сада мягко, еле слышно доносились звуки музыки. Где-то в траве у палисадника затрюкал сверчок. Иногда из-за домов, с ближних кварталов доносился шум проходившей автомашины. Камынин вздрагивал и широко открывал глаза. Звуки глохли, и внутри у него как будто что-то опускалось, он тускнел.

Медленно отошел от окна, разделся и лег в постель.

Вновь поднялся, погасил настольную лампу, укрылся второй простыней.

И вдруг дыхание у Камынина прервалось: острый, мучительный, почти нестерпимый приступ тоски охватил его. Сердце остановилось и, казалось, никогда больше не забьется. Он заскрипел зубами, болезненно промычал что-то, рывком перевернулся на спину и, подложив под затылок крепко стиснутый кулак, уставился в потолок.

Перед его мысленным взором живо, совсем явственно возникла Варя. Однако Варя не теперешняя, а Варя-девушка, Варя Прошникова. Девять лет назад, приехав на каникулы домой (Андрей Ильич учился в Харькове на предпоследнем курсе автодорожного института), он случайно встретил в книжном магазине жену друга и с ней студентку медицинского техникума Вареньку Прошникову. Щека у новой знакомой была перевязана — болел зуб, на старые туфли налипла мокрая апрельская глина — шел дождь, и Камынин не обратил на нее особенного внимания. Неделю спустя он вдруг увидел ее одну на автобусной остановке, она слегка покраснела, поклонилась, и Андрей Ильич вспомнил: вот это кто! Варенька была в пальто, ботах, ее нежную шею повязывал цветной шарфик, из-под синего берета выбивались каштановые с золотинкой волосы, прелестные карие глаза сияли молодостью, счастьем. В одной руке девушка держала клеенчатую сумку с батонами, в другой авоську, наполненную вилками свежей капусты. «Давайте я вам поднесу кладь», — неожиданно для себя вызвался Андрей Ильич. Склонив голову набок, она посмотрела на него радостно, чуть лукаво, улыбнулась снизу по-девичьи полными губами и не отказалась. Андрей Ильич проводил ее до самой калитки с большим железным кольцом и скворечней — да с того дня и зачастил в деревянный прошниковский домик.

Обратно в Харьков он вернулся счастливым влюбленным. Свадьба состоялась после окончания института. Варя была с ним доверчива, охотно прислушивалась к советам. Иногда, правда, у нее проявлялся и эгоизм молодости. Андрею Ильичу вспомнилось, как она, получив в больнице свою первую получку, вдруг ухнула ее всю на модельные туфли, а дома не на что было купить картошки. На его замечание: «Нельзя, хорошенькая моя, думать лишь о себе, у нас семья» — Варя обиделась, надула губы. «У меня всю жизнь не было хороших туфель», — упрямо твердила она и не хотела признать свою вину.

Но тут же к Андрею Ильичу пришло и другое воспоминание. Варя кормила грудью трехмесячного Васятку и взяла расчет в больнице. Истощенная еще в голодные годы, она стала заметно худеть, потеряла румянец. Андрей Ильич забеспокоился, заставил ее обратиться в детскую консультацию. Осматривавший Варю врач заявил, что надо немедленно отнять от груди сына, иначе ей грозит туберкулез. «Что ж поделаешь, — удрученно сказал