Тот, кто ловит мотыльков - Елена Михалкова

Бабка уже стала сама не своя. Накричала на кого-то: «Говорила ведь, давайте с вами пойду! Куда вы ее понесете? Где положите? А вы – сами справимся, сами! Напортачили, бестолочи! А Тамара исправляй».

Ой-ей, думала Ксения. Теперь все изменится.

Смерть вернулась из леса.

Что произошло в сарае? Этот вопрос не давал Маше покоя. Старуха заманила ее туда и собиралась столкнуть в погреб? Если нет, почему он был открыт? Ксения утверждает, что ее бабушка всегда опускает крышку. И если Пахомова оставила его распахнутым специально, была ли эта ловушка устроена специально для Маши, или Тамара Михайловна поджидала первого попавшегося беднягу?

– Не слишком-то большой у нее был выбор, – бормотала Маша, растапливая печь.

К ночи обещали похолодание.

Ей нравилось топить печь, нравилось выбивать половики. Проветривать, вытирать пыль, выгонять мух. Заботиться не только о себе, но и об этой старой, довольно тесной и не слишком-то уютной, по правде сказать, избе.

Когда Маша впервые вошла в Татьянин дом, у нее перехватило дыхание. Она оказалась в знакомом, почти родном интерьере. Выцветшие обои в зеленую полоску. Диван под флисовой накидкой. Лаконичные фарфоровые статуэтки на книжной полке, коробка с деревянными бочонками лото на подоконнике: способ скрасить вечера, почти забытый с появлением телевизора. И сам телевизор, вполне приличная «плазма» на стене, где когда-то висел ковер: об этом свидетельствовал прямоугольник, внутри которого бумажные обои сохранили первоначальную яркость цвета.

Интерьер был Маше знаком, потому что с той же функциональной простотой была обставлена дача ее дедушки. Дачу Маша не просто любила – дом был частью ее. И когда дед продал его, Маша ощутила себя так, словно из нее вырезали кусок ее самой. Без этого фрагмента можно было функционировать, но его отсутствие постоянно ощущалось. Она превратилась в инвалида, чья ущербность не была видна никому, кроме нее. Ее даже мучали фантомные боли: она тревожилась, застраховали ли в этом году дачу от пожара, листала прогноз погоды, и только увидев «Синоптики обещают дождливое лето», вспоминала, что беспокоиться уже не о чем.

На дачу она больше никогда не приезжала. Может быть, ее купили добросердечные люди. Может быть, они пустили бы Машу внутрь, позволили побродить по саду, откусить от кисловатого жесткого яблочка старой китайки. Может быть. Но старый дом, подобно кораблю, исчез с ее радаров навсегда. Он не уплыл, а затонул. Погружаться на дно, плыть над заросшей водорослями палубой, слыша собственное тяжелое дыхание… Зачем? Даже богатое воображение ни на секунду не помогло бы ей поверить, что она снова отправляется на нем в плавание.

В этом заключалась еще одна причина, отчего Маша с готовностью согласилась на неожиданную просьбу Татьяны. «Дом, свой дом!»

Да, комнаты были похожи на те, в которых они жили с бабушкой и дедушкой. Тем острее ощущалось несходство всего остального, что было вокруг. Таволга не походила ни на одно из тех мест, где Маше доводилось бывать прежде. Она как будто оказалась в стеклянном шаре с метелью, только вместо снега здесь падали желтеющие листья берез. В шаре, где всегда одно и то же время года – «на исходе лета».

Она до сих пор на стыке августа и сентября попадала в безвременье, где была счастливой и в то же время встревоженной маленькой девочкой, которой почему-то не нужно идти в школу, и счастливой, но встревоженной девушкой, которой не нужно идти в институт. Словно эти, более ранние ее личности отпечатались ярче, чем нынешняя.

Безвременье. Подаренные две недели – светлые, но отзывающиеся в сердце смутной тоской. Как будто она, радуясь паркам, теплым солнечным улицам, поздним цветам и дымным запахам, в то же время в глубине души понимала, что должна быть не здесь. Но где?

Чем-то это ощущение было сродни тому, что охватывало ее каждое первое января. На один день реальность истаивала, приобретала зыбкость и сумеречность. Потому-то так тянуло к вчерашним салатам и бутербродам с икрой, подсыхающим в холодильнике, – они неоспоримо овеществляли эту реальность, придавали ей плотности, набивали материей жизни, словно опадающее тельце куклы – грубой ватой.

Все эти дни Машу тяготило, что приходится балансировать на грани правды и вранья в телефонных разговорах с мужем. Узнай Сергей, как обстоят дела на самом деле, он примчался бы к ней. «Оставаться там одной небезопасно». Она прямо-таки слышала, как он произносит это.

– Таволга – довольно большое село, – сказала Маша на второй день, почти не погрешив против истины. Таволга действительно была когда-то большим селом. Жителей кот наплакал, но ведь об этом ее никто не спрашивал. – Дом совсем простой, изба-пятистенок, но, знаешь, построена на совесть. Внутри тепло, уютно. Даже не знаю, что тебе еще рассказать. В общем, я собираюсь здесь работать, работать и еще раз работать.

– А курицы?

– А, их всего дюжина, – небрежно отозвалась Маша. – Совершенно беспроблемные птицы.

– Не сказал бы я, что они беспроблемные, – недоверчиво отозвался Сергей. Маша запоздало вспомнила, что в детстве его отправляли в деревню к бабушке и куриный быт ему неплохо знаком.

– Сейчас ведь все не так, как прежде, – исправилась она. – Например, в курятнике стоит автопоилка. И гуляют они в закрытом вольере, так что мне не приходится ловить их по соседям или отбивать у собак. Всех обязанностей – только засыпать корм утром и собрать яйца. Ничего сложного.

Маша подумала, что слишком напирает на отсутствие сложностей. Но Сергей не обратил на это внимания.

Итак, она загнала себя в ловушку. Ей не с кем было посоветоваться о происходящем. Она представила лицо мужа, когда он услышит, что его жену безумная старуха пыталась столкнуть в погреб. Или не пыталась? «Мое воображение может работать против меня, – трезво признавала Маша. – Я городской человек, попавший в чуждую мне среду. Я бываю склонна к преувеличениям. В моей профессии необходимо уметь создавать историю из любого незначительного события, и я это умею. Может быть, я все придумала? Раздула серьезную угрозу из старческой забывчивости?»

Она раз за разом прокручивала в голове воспоминания о том, как все произошло – от первой встречи до той минуты, когда Тамара Михайловна ушла, поклонившись напоследок. И в конце концов вынуждена была признать, что все случившееся выглядит более чем скверно.

Будь Пахомова одинокой старухой, Маша просто держалась бы от нее подальше до своего отъезда. Но с ней жила Ксения – и это все меняло.

«Я подумаю об этом завтра».

Маша взялась за перевод, чтобы отвлечься, но вместо кротовьей норы перед ее мысленным взором открывался квадратный проем погреба. Она прикинула, не позвонить ли Татьяне. Но чем могла помочь Муравьева из другого города? Подтвердить или опровергнуть ее подозрения насчет душевного здоровья Пахомовой? Звонок был бы не более чем средством переложить ответственность на чужие плечи, а Маше это претило.

Что ж, остается одно. Маша проверила, прогорели ли дрова в печи, накинула куртку и вышла из дома, в туман, который вновь съел и лес, и сад, и неумолимо подбирался к дому.