Октавиан Август. Революционер, ставший императором - Адриан Голдсуорси

Когда триумвиры достигли Рима, они возобновили сулланскую практику проскрипций: убийства стали совершаться более открыто и, если можно так выразиться, приобрели более формальный характер. На Форуме появилось две доски с именами (предположительно, одну заготовили специально для сенаторов). Те, чьи имена попадали в списки, оказывались вне закона и потому могли стать жертвой сторонников триумвиров, а также всякого, кто хотел получить награду или часть имущества жертвы. Награда выдавалась в обмен на голову, отделенную от тела. Затем голову выставляли на рострах.[227] Тело следовало оставить там, где жертву настигла смерть, или попросту сбросить в Тибр вместе с городским мусором. Любой, включая близких родственников, кто решался помочь кому‑то из списка, рисковал сам попасть в него. Первоначально список жертв насчитывал несколько сот имен; позднее в течение нескольких месяцев их число перевалило за две тысячи. Как бы ни были обставлены эти события с формальной точки зрения, ничто не отменяло лежащего на поверхности факта: происходившее представляло собой беззаконные убийства, причем в таких масштабах, что казнь Цицероном сторонников Катилины без суда могла показаться сущим пустяком. На сей раз никто, в том числе ни один трибун, не выразил протеста. Как мрачно пошутил впоследствии один из военачальников Антония, «нелегко ведь писать (scribere) критические замечания в адрес того, кто способен проскрибировать (proscribere) тебя самого» (пер. В. Т. Звиревича). Все военные силы в Италии оказались в распоряжении триумвиров, и приведи они хоть один легион и когорту преторианцев в Рим, в городе не нашлось бы силы, способной противостоять их воле.[228]

Легитимность нового режима держалась на довольно зыбкой основе – закон Тиция (lex Titia), в соответствии с которым учреждался триумвират, оказался под ударом в тот же день, когда комиции одобрили его, поскольку был проигнорирован трехдневный период, который полагалось соблюсти накануне его принятия. Триумвиры представили проскрипции как необходимую меру по уничтожению врагов государства и их предводителей. Они объявили, что Юлий Цезарь продемонстрировал свое милосердие только для того, чтобы погибнуть от рук людей, которых пощадил. Они не собираются повторять эту ошибку и потому без снисхождения уничтожат тех, кого считают врагами, пренебрегая даже связями родства и дружбы. При составлении списков обреченных на смерть Цезарь, Антоний и Лепид торгуют жертвами в сцене, позднее во всей ее чудовищности описанной Шекспиром: «Все, что отмечены, умрут». Антоний выдает разрешение на смерть брата своей матери, Луция Юлия Цезаря, в то время как Лепид то же самое делает с собственным братом, Эмилием Павлом, причем оба являлись консулярами. Юному Цезарю надо было пожертвовать кем‑то из близких родственников, и он выдал на расправу Торания, своего бывшего опекуна, обвиненного в бесчестном присвоении значительной части состояния Октавия‑старшего.[229]

Эмилий Павел бежал в Милет, чтобы жить там в изгнании. Весьма возможно, что об опасности его предупредил сам Лепид, преследовавший брата не слишком усердно. Мать Антония Юлия укрыла брата у себя в доме. Когда явились убийцы, она заперла дверь и, если верить Плутарху, воскликнула: «Вам не убить Луция Цезаря, пока жива я, мать вашего императора!» Позднее она публично обратилась к сыну на Форуме, и тот «с неохотой» даровал дяде прощение. Для Торания такого защитника не нашлось, и он погиб. Такая же участь постигла еще несколько сот человек в течение следующего года.[230]

Что до Цицерона, то у него имелись шансы на спасение: он сел на корабль, направлявшийся на Восток, но в непогоду судно снесло назад к берегу, и, по‑видимому, он впал в апатию. Тем временем его брат Квинт и племянник попали в руки убийц и погибли. Собственный сын Цицерона был в безопасности: он находился в Афинах, где проходил обучение, и вскоре ему суждено было принять участие в войне против триумвиров в качестве офицера в войске Брута. Сам оратор принял смерть 7 декабря 43 г. до н. э. Вне всяких сомнений, он стал самой значительной фигурой, павшей жертвой проскрипций, будучи единственным консуляром среди убитых. Его смерть послужила предостережением об опасности, грозившей даже самым выдающимся гражданам, если они осмелятся противостоять триумвирату. Несмотря на достигнутый Цицероном успех, он, homo novus,[231] стал мишенью. Вдобавок он оказался уязвим, поскольку, в отличие от родовитых аристократов, не мог похвастаться связями, унаследованными от нескольких поколений предков. По тем же причинам ему трудно было противостоять Клодию и другим честолюбивым противникам после своего консульства.[232]

Позднее уверяли, будто молодой Цезарь, помня о поддержке его со стороны старого оратора, просил о его помиловании. Вероятно, он это делал и, вероятно, даже был искренен, а не просто торговался, однако, что бы там ни произошло, позволил взять верх над собой. Антоний приказал привезти в Рим правую руку Цицерона и его отрубленную голову и затем прибить их к рострам, отомстив таким образом руке, которой писались «филиппики», и тем устам, которыми они произносились. Прежде этого ужасный трофей выставили для обозрения на пиршественном столе, в то время как он и его жена Фульвия трапезничали. Люди утверждали, что Антоний схватил отрубленную голову и смеялся в жестоком восторге. Кроме того, Фульвия взяла трофей в руки, осыпала старика бранью, вытащила шпильки из своих волос и стала колоть ими его язык. Оба имели основания для ненависти к покойному, и Фульвия, видимо, даже больше, поскольку ее первым супругом был Клодий – злейший враг Цицерона; оратор даже защищал его убийцу Милона на суде, хотя и безуспешно. Позднее она наблюдала, как оратор убеждал сенат начать борьбу с Антонием, законным консулом, и объявить его врагом римского народа. Живя в Риме, Фульвия обнаружила, что и сама она, и ее имущество стали объектом нападок, которым придали юридический характер, когда разные честолюбцы почувствовали, что это богатое семейство весьма уязвимо.[233]