Операция «Шедевр»  - Роберт Уиттман

За несколько минут до того, как пробило девять, в комнату ворвался запыхавшийся коллега.

— Есть у кого-нибудь телевизор?

Я подключил свой портативный черно-белый компьютер с десятисантиметровой диагональю и направил антенну на окно. Сгрудившись вокруг крошечного экрана, мы всемером уставились на горящий Всемирный торговый центр и увидели, как самолет врезался во вторую башню. Не прошло и часа, как руководитель велел нам идти домой, собрать одежду дня на три и ждать дальнейших указаний.

Донна встретила меня у двери.

— Ты надолго уезжаешь?

— Мне сказали, что на три дня, но…

На следующее утро я был уже в пути к «Нулевой отметке»[21].

Я прибавил скорость, направляясь по Нью-Джерсийской платной автодороге, вдоль которой мигали красные огоньки, и позвонил Холлу. Мы знали, что дело Роквелла придется отложить. Каждый из нас понимал, что какое-то время будет занят второстепенными, «сопутствующими» обязанностями. Холл был офицером резерва ВМС США, входившим в разведывательное подразделение, которое специализируется на терроризме, и предполагал, что его скоро вызовут.

Я же должен был работать с коллегами из ФБР в периоды сильнейшего психологического напряжения, поэтому стал координатором «Программы помощи сотрудникам ФБР» в отделении в Филадельфии и отвечал за душевное равновесие пятисот с лишним сотрудников и их семей.

Это была одинокая, тонкая, конфиденциальная работа, на которую я добровольно согласился после того, как меня оправдали на суде в Камдене в середине девяностых. Я пытался помочь всем нашим сотрудникам, у кого возникли неприятности — будь то наркотики, алкоголь, супружеская измена, проблемы с руководством или со здоровьем. Ко мне приходили коллеги и вываливали жуткие истории — о детях или супругах, убитых, арестованных или умирающих от какой-нибудь страшной болезни. Я подолгу слушал. Я не был психиатром и даже не прикидывался им. Моим главным преимуществом стало сопереживание. Я знал, что такое травма, смерть близкого друга и многолетний стресс из-за того, что всеми силами стараешься не попасть в тюрьму. Надеюсь, я как минимум мог служить примером стойкости, посмотреть отчаявшемуся в глаза и честно сказать: «Будь сильным. Худшее, что может с тобой случиться в тяжелую минуту, — утрата веры в свои силы. Не сомневайся: боль — это нормально. Ты справишься. Что бы ни случилось, не сдавайся».

Мне не нравилось снова и снова переживать свою травму, и я никогда публично не обсуждал ту аварию. Но я вызвался стать консультантом «Программы помощи» в Филадельфии, решив, что это лучший способ принести пользу организации, которая не бросила меня в беде.

Эта работа приносила моральное удовлетворение, но была и обратная сторона, которую я не учел: приходилось на своей шкуре ощущать страдания семей жертв. Когда умирал один из агентов, ФБР часто отправляло к родным именно меня. На похоронах мне поручали незаметно сопровождать пожилых и молодых членов семьи. Однажды агента из Филадельфии убил снайпер в Вашингтоне, и, когда я с печальной вестью пришел к его семье, мне пришлось крепко держать ребенка, которого охватил приступ ярости. После таких заданий мне стали мерещиться в семьях жертв призраки Донны и наших детей.

Когда тайный агент становится свидетелем стольких смертей и сломанных судеб, возникает психологический риск. Работа под прикрытием — интеллектуальная игра, и нельзя позволить страху или эмоциям отвлечь себя. Много лет я добровольно участвовал в программе C.O.P. S. Kids в рамках поддержки полицейских, выживших при нападении, и в Неделе национальной полиции в Вашингтоне, которая завершается церемонией возложения венков на могилы погибших офицеров. Однажды по окончании мероприятия я увидел девятнадцатилетнего сына полицейского в инвалидной коляске. Мать с трудом толкала его вверх по холму к памятнику Вашингтону. Я поспешил ей на помощь, и мы разговорились. Молодого человека разбил паралич после аварии. Его старший брат и отец, служившие в полиции, погибли при исполнении в течение года. Когда мы поднялись в гору, сын внезапно схватил меня за руку и стал кричать и плакать: «Пусть вам никогда не будет больно! Обещайте мне, что вам никто никогда не причинит боль!» Я держался, пока не сел в машину, чтобы ехать домой. Пересекая границу между штатами Мэриленд и Делавэр, я уже трясся и плакал. Больше я никогда не ездил на Неделю национальной полиции. У меня не было на это сил. Работая под прикрытием, нельзя зацикливаться на таких сценах.

Я прибыл к «Нулевой отметке» вечером 12 сентября.

ФБР отправило меня оказывать психологическую помощь пожарным, полицейским, агентам, медработникам, солдатам — всем, кто в этом нуждался. Но когда я приехал на место, там все еще разбирали завалы и искали выживших. Я присоединился к спасателям, встал в цепь длиной в сто человек, и мы стали передавать из рук в руки мусор и обломки фундамента Всемирного торгового центра.

Восемь дней спустя, когда спасательная операция официально закончилась и начались восстановительные работы, ФБР отправило меня домой, и я вернулся в пригород. Через несколько часов я уже тренировал Кристин и ее девичью команду четвертого класса, «Зеленые шершни», на футбольном поле. На мне был новый спортивный костюм, но запах «Нулевой отметки» по-прежнему преследовал меня.

Я находился в Филадельфии, но продолжал заниматься терактами 11 сентября. На следующий год каждые несколько дней коллеги из нью-йоркского офиса ФБР присылали результаты поиска жертв: кредитные карты, кошельки, ювелирные изделия, мобильные телефоны, водительские права — все, что можно идентифицировать. Как координатор EAP я должен был отвозить их ближайшим родственникам.

Когда террористы нанесли удар, Норман Роквелл, умерший двадцать три года назад, уже был готов вернуться на сцену.

Отношение «серьезных» критиков (ранее считавших, что Роквелл — просто иллюстратор, который рисовал ностальгические изображения невинной, почти исчезнувшей Америки) начало меняться в конце девяностых. В 1999 году стартовала передвижная выставка его работ — семьдесят картин, написанных с 1916 по 1969 год. Ее везде встречали огромные толпы посетителей и нехарактерно восторженные отзывы. Продлилась она три года.

«Думаю, можно объяснить это модными нынче ревизионизмом и оппортунизмом, — писал тогдашний арт-критик из Newsweek Питер Плейдженс. — Роквелл в тренде еще и потому, что он идет вразрез с ортодоксальным модернизмом… Самое смешное, что он вовсе не был тем доморощенным философом из фильма „Эта замечательная жизнь“[22], каким мог бы показаться».

Этот стереотип сложился по ранним работам Роквелла для журналов Boys’ Life и Saturday Evening Post. Для них он рисовал слащавые иллюстрации: дети у фонтанов с газировкой; семьи, собравшиеся за праздничным столом по случаю Дня благодарения; бойскауты, салютующие американскому флагу; «Клепальщица Рози» и «Рядовой Вилли Гиллис», пропагандирующие войну с Германией и Японией. В 1950-х и 1960-х критики морщились от детального реализма Роквелла, называя его банальным. «На самом деле Дали — брат-близнец Нормана Роквелла, украденный в детстве цыганами», — насмехался Владимир Набоков. Термин «в стиле Роквелла» стал уничижительным.