Девушка и ночь - Гийом Мюссо

Тут я вступился за Франсиса:

– Чушь какая-то! Связи Бьянкардини с калабрийской мафией чистой воды деза. Даже прокурор Дебрюин обломал себе зубы на этом деле.

– Не скажи, я хорошо знал Ивана Дебрюина, и у меня был доступ к некоторым его делам.

– Мне всегда это нравилось: судьи, сливающие информацию журналистам. Вот тебе и тайна следствия.

– Это другой вопрос, – прервал меня он, – но будь уверен, Бьянкардини был по уше в дерьме. Знаешь, как его прозвали парни из Ндрангеты?[139] Вирпул![140] Потому что именно в его руках была огромная стиральная машина, в которой они отмывали деньги.

– Будь у Дебрюина верные доказательства, Франсис уже давно сидел бы за решеткой.

– Если бы все было так просто… – вздохнул Стефан. – Во всяком случае, я видел выписки с сомнительных банковских счетов, а это деньги, которые переводились в Штаты – как раз туда, где уже долгие годы пытается укорениться Ндрангета.

– Максим сказал, будто ты сидел у него на хвосте с тех пор, как он объявил, что собирается податься в политику. С какой стати ты взялся ворошить прошлые дела его отца? Сам ведь знаешь, Максим чист, и потом, сын за отца не в ответе.

– Легко сказать! – возразил журналист. – Ты хоть знаешь, на какие денежки твой Максим сколотил свою чудесную экологическую фирмочку вкупе с инкубатором стартовых проектов? А на что он собирается финансировать свою избирательную кампанию – знаешь? На те самые грязные деньги, которые этот мерзавец Франсис заработал в восьмидесятые. Так что, дружище, яблоко с самого начала было гнилое.

– Значит, Максим уже не вправе ударить и пальцем о палец?

– Не прикидывайся, будто ничего не понимаешь, художник.

– Что мне всегда не нравилось в людях типа тебя, Стефан, так это непреклонность, прокурорский или менторский тон. Как у предводителей Комитета общественного спасения вроде Робеспьера.

– А что мне всегда не нравилось в людях типа тебя, Тома, так это привычка забывать то, что вам мешает, и способность никогда и ни в чем не признавать своей вины.

Тон Пьянелли становился все более язвительным. Наш обмен любезностями дошел до грани, разделяющей два, как мне казалось, непримиримых мировоззрения. Я мог бы послать его ко всем чертям, но он был мне нужен. Так что мне пришлось идти на попятную:

– Давай поговорим об этом в другой раз.

– Я что-то никак не пойму, зачем ты выгораживаешь Франсиса.

– Потому что я знаю его лучше тебя. А пока, если хочешь побольше узнать о его смерти, могу скинуть тебе кое-какую информацию.

– Как же лихо у тебя получается перескакивать с темы на тему!

– Ты знаешь Анжелику Гибаль, журналистку из «Обсерватера»?

– Нет, ее имя мне ни о чем не говорит.

– Похоже, у нее был доступ к полицейскому отчету. Судя по тому, что я прочел у нее, Франсис полз, истекая кровью, к остекленной стенке, чтобы написать на ней имя своего убийцы.

– Ах, ну да, я тоже это читал: бредни столичных журналистов.

– Ну уж конечно, в эпоху фабрикуемых новостей, к счастью, существует «Нис-Матен» – только она и блюдет честь профессии.

– Все шутишь, а на самом деле так оно и есть.

– Ты можешь позвонить Анжелике Гибаль и кое-что у нее уточнить?

– По-твоему, у журналистов принято вот так, запросто, сливать друг другу информацию? У тебя среди парижских писак тоже немало приятелей, так ведь?

Иногда этот малый казался совсем несносным. Исчерпав все доводы, я решил перейти к более решительным действиям:

– Если ты и в самом деле считаешь себя круче любого столичного журналиста, докажи это, Стефан. Попробуй заполучить полицейский отчет.

– Грубовато работаешь! Думаешь, я на это клюну?

– Так я и думал. Ты только языком чесать горазд. Не думал, что ОМ сдрейфил перед ПСЖ. Хотя с болельщиками вроде тебя оно и понятно.

– Ты о чем? Это же совсем разные вещи.

Помолчав какое-то время, он в конце концов заглотнул сладкую наживку.

– Ну конечно, мы покруче всяких там столичных, – в сердцах буркнул он. – Ты получишь свой чертов отчет. Мы живем хоть и не на катарские деньги, зато смекалки нам не занимать.

Дальше разговор перешел в пустую, но приятную болтовню и закончился тем, что, невзирая ни на какие разногласия, нас всегда объединяло. В 1993 году ОМ порадовал своих болельщиков единственно настоящим кубком Европы. И его у нас уже никому не отнять.

5

Я встал и направился к кофе-автомату, располагавшемуся в глубине зала. Через черный ход можно было попасть во двор и размять ноги. Что я и сделал, а оказавшись на улице, решил пройтись до исторических корпусов в готическом стиле из красного кирпича, где помещались учебные классы.

В отступление от правил, точнее в виде исключения, театральный кружок располагал собственными помещениями в самом красивом крыле лицея. У бокового входа я столкнулся с горсткой учеников, с шумом спускавшихся по лестнице. Было шесть часов вечера. Солнце клонилось к закату – занятия только-только закончились. Я прошел к лестнице, которая вела в амфитеатр, откуда тянуло древесным духом – дымком с запахом кедра и сандала. На арене было пусто. Вокруг повсюду висели черно-белые снимки в рамках – все те же, двадцатипятилетней давности фотографии лучших наших актеров, – а также афиши спектаклей: «Сон в летнюю ночь», «Обмен»[141], «Шесть персонажей в поисках автора»…[142] Театральный кружок в лицее Сент-Экзюпери всегда считался клубом для избранных, и в его стенах я неизменно чувствовал себя не в своей тарелке. Здесь же со временем сделали постановки по «Клетке для чудаков»[143] и «Цветку кактуса»[144]. В уставе кружка уточнялось, что в нем могут участвовать два десятка учащихся. Но у меня не было ни малейшего желания составить компанию этой братии, даже когда ею руководила моя мать вместе с Зели. В свое оправдание Аннабель сделала все возможное, чтобы открыть двери кружка для большего числа учащихся, равно как и для более современных культурных веяний, но старые традиции оказались ей не по зубам: на самом деле никому не хотелось ломать этот оплот хорошего вкуса и так называемый междусобойчик и превращать его в бесконечное действо наподобие какой-нибудь «Классной комедийной тусовки»[145].