12 смертей Грециона Психовского - Денис Лукьянов

Нужно было сделать лишь небольшой рывок, чтобы перестать тонуть и рвануть вверх, вернувшись обратно, но сил даже на такой трюк сознанию профессора не хватало — а потому Грецион продолжал находиться в отключке.

Сквозь густой, стеклянный мрак доносились какие-то искаженные подобия слов, словно обращенные к профессору — но светящаяся точечка, который и был он сам, все тонула и тонула, ближе ко дну, ближе ко дну, ближе…

Всего один рывок мог вернуть обратно. Но его не произошло.

Когда сознание профессора утонуло, светящаяся точка погасла, и на смену черноте пришел лишь серый шум, не пугающий, не раздражающий, а просто… пустой. Если это и есть смерть — такого врагу не пожелаешь.

И Грецион Психовский умер.

— Кажется, это где-то уже было, — глухо прозвучало в сознании Грециона Психовского, и оно сделало спасительный рывок. Скорлупа обморока резко треснула, профессор очнулся.

Во рту пересохло, тошнило пуще прежнего, по голове словно с периодичностью били молоточком — сначала Грецион подумал, что это говорит Заххак, но потом разобрал пение такого качества, что любой концертный зал лучше бы провалился под землю со всеми зрителями, чем слушал бы это.

— Сижу за решеткой в темнице сырой, — скрежетал Аполлонский, покачиваясь из сторону в сторону. Соломенная шляпа лежала на коленях.

Грецион не был бы Греционом, если бы, даже находясь в полусознании, не ответил, откашливаясь:

— Прямо под кладбищем, мы гниющие кости[21], — пропел профессор.

— Как оптимистично, — хмыкнул художник, продолжив: — Вскормленный в неволе орел молодой…

— Да заткнись ты, а?! — Грецион нащупал камень и обессилено кинул в художника — булыжник, ясно дело, не долетел, но Аполлонский так и застыл с открытом ртом.

— Тэк, а вот это уже тянет на покушение на убийство. Я, конечно, понимаю, что ты только что помер, но не надо и меня тянуть за собой. Что с тобой вообще твориться?

— Не знаю, — проскрежетал Грецион, попытавшись сесть. — А ты не орел, а скорее куропатка в неволе.

— Только очнулся, а уже язвит, — рассмеялся Аполлонский. — Спасибо, что хоть сейчас без камня. Уже больше похоже на типичного тебя.

— Я уже не знаю, какой я — типичный, а какой — нетипичный и совсем не-я.

Профессор осмотрелся — вокруг, конечно же, были сплошные древние белые камни и могучие корни. Никаких окон, что неудивительно, ведь вероятнее всего они с Федором Семенычем находились в одном из подвальных помещений центрального храма — об этом догадаться несложно, ведь в ушах звенело религиозное бормотание, а нос наполнял запах забродивших ягод. Грецион позавидовал художнику с его журчанием воды и лакрицей — все-таки, это какая-то несправедливость, он и так себя нормально чувствует, так еще и ощущения приятные.

В лучших традициях тюремных камер, была тут и решетка — с очень, очень толстыми прутьями, ни то металлическими, ни то — каменными. Свет, нарезанный полосками, пробивался сквозь нее, не давая утонуть в полнейшем мраке заключения.

Профессор прикинул шансы к побегу классическим путем, то бишь в обход охраны (которой не было видно), прямиком через решетку — ну, говоря откровенно, шансы ровнялись нулю. И никаких ведь окошек для бедных пленников…

Грецион Психовский тяжело вздохнул, стараясь не обращать внимания на продолжающего петь художника, хотя внутри подергивались цепи, готовые спустить злобных псов, в последнее время так легко вырывающихся на волю.

Да, конечно, стоило догадаться и просчитать, что после его первой вылазки Заххак не будет сводить с профессора глаз и попытается что-нибудь предпринять при первой же возможности, но Грецион — не Наполеон, гениальным тактиком он никогда не был. Психовскому просто все всегда казалось до ужаса интересным, особенно — совать нос в такие странные, древние, мистические дела. О последствиях он задумывался лишь тогда, когда получал по голове — образно, конечно, но, как показала практика, иногда вполне буквально.

Пока решений не находилось, но чутье подсказывало Грециону, его ноющим костям и стонущему затылку, что с Визирем Духовного Пути они еще увидятся.

Мысль эта, как камень, брошенный в воду, тут же дала круги. В глубинах храма послышались шаги, легким эхом катившиеся к пленникам.

— Поздравляю с пойманным Вавилонским Драконом, балластом Зодиакальной Эклиптики — хмыкнул Психовский, встав прямо около решетки, как только шаги затихли.

— Зодиакальной Эклиптики, — воздух натянулся тугой струной. В слабом свете различалось белое, как призрачная простыня, одеяние Заххака. Грецион еще раз отметил про себя, что аскетизм в окружающей роскоши — либо признак слабоумия, либо чего-то недоброго. — Звучит красиво.

Визирь Духовного Пути облизнул сухие губы.

— И почему Вавилонский Дракон должен сидеть взаперти? — решил попытать удачу Психовский.

— Потому что я не могу позволить ему разгуливать, — хмыкнул Заххак. — Да и зачем мне рассказывать слишком много? Но исходя из правил нашего… Духовного Пути, так уж и быть, я проясню слова Бальмедары.

Замечание о Духовном Пути из уст правителя Лемурии звучало особо иронично, но вот только ирония эта перекрывалась гулом в голове — каждое слово Заххака словно дрелью проделывало дыру в черепе, проникая глубоко в сознание, проделывая дыры и в без того уже дырявом от дежавю решете.

И даже сейчас, в игре тени и света (по большей части, конечно, тени), Психовский, потирающий виски, различил черные письмена на языке Визиря.

— Это все из-за них, да?

Заххак облизнулся — на этот раз специально.

— Заклинания, профессор, имеют большую силу — незримую здесь, среди людей, но большую. А любые заклинания — это слова. А когда любые твои слова сразу становятся заклинаниями, многократно усиливаясь… Я благодарен египтянам, которые додумались до этого — в остальном же эти глупцы не поняли, к какой силе прикоснулись.

— Пахнет промывкой мозгов, — между дела добрался Аполлонский и принялся насвистывать какую-то мелодию.