Мыс Трафальгар - Артуро Перес-Реверте

– Они отступают!.. Да здравствуют Испания и господь бог!.. Так их, этих собак, они отступают!

И это правда, убеждается разгоряченный Маррахо, те англичане, что карабкались на борт, теперь все в воде, а другие, что лезли в порты, попрятались за стенками и пушками, и по желтым полосам мистера льется кровь, и волны, а может, маневр, или что бы то ни было, немного разводят корабли, и с верхней палубы доносятся победные крики по-испански, и несколько британцев, которым удалось (а может, они еще только пытались) пробраться через другой порт, отчаявшись, норовят перепрыгнуть на свой корабль, тех же, кому это не удается, убивают – толпа разъяренных испанцев кромсает их ножами и саблями, а то, что осталось, выбрасывает в море. И тут Маррахо, чуть придя в себя, всматривается в офицера, только что дравшегося бок о бок с ним, и говорит себе: ну и дела, как оборачивается жизнь – это же дон Рикардо Макуа собственной персоной, бывает же такое, весь растерзанный, кафтан нараспашку, один эполет рассечен сабельным ударом, но старший лейтенант живой и вроде бы даже не ранен, вот ведь дьявольщина. Рядом, рядом, рядом со мной, прямо как в той песенке Росио Хурадо[107](этой молоденькой девочки из Чипионы, которая только начинает петь).

А ведь у меня с этим молодцом какое-то дело, думает он, скребя в затылке, что же это такое было, черт, вроде как старые счеты или хрен его знает. Не помню. И он стоит, опустив топор, с которого капает англосаксонский гемоглобин, стоит и пытается вспомнить, вот ведь незадача, и тут его мысли прерывает сам дон Рикардо – хлопает его по спине, его и других, кто столпился поблизости, между пушками и портами, и говорит: ну, ребята, молодцы, и я тоже не подкачал, а теперь подсобите-ка, а ну, живее, наших мертвецов тоже в воду, раненых вниз, а мы сейчас пальнем из этой чертовой пушки, шарахнем этим сволочам в задницу, чтоб больше не возвращались, мать их так. А потом картечью – на таком расстоянии сам бог велел. И вот, даже не успев подумать, как и что, Маррахо видит себя – словно издали, в замедленном темпе, как пьяный – бок о бок с офицером, видит, как они вместе тянут тали, чтобы откатить огромную тридцатишестифунтовую пушку. Он еще силится вспомнить. Тут рядом появляется пороховой юнга (совсем мальчонка: грязное, бледное от страха личико, безумный взгляд, под носом сопли) и сует ему в руки очередной заряд; подхватив обеими руками брезентовый мешочек, Маррахо идет с ним к жерлу пушки, сует его внутрь, отходит в сторону, чтобы другой комендор уплотнил заряд прибойником, наклоняется за мешочком картечи, напрягая почки, поднимает его, засовывает на место, пыж, снова прибойник, тали, ну-ка, дружно, кричит дон Рикардо, давай, давай, раз-два, раз-два, раз-два. Мы разделаем их, как бог черепаху. Всех этих подонков йес-вери-гуэл, размажем их, а их баб перетрахаем, потому что все они шлюхи. Когда пушка готовы к бою и ее жерло снова торчит из порта, Маррахо наклоняется, чтобы закрепить таль. Потому что все они шлюхи, повторяет он. Теперь он проделывает все необходимые движения (он уже столько раз проделывал их с тех пор, как началась вся эта потеха), как опытный комендор. А может, он и есть опытный комендор. А повернувшись, видит прямо перед носом закопченную порохом улыбку старшего лейтенанта, преспокойно раздувающего запасной фитиль (затвор уже давно полетел к чертовой матери). Маррахо тоже улыбается – свирепо, с какой-то ожесточенной симпатией. Потому что все они шлюхи, повторяет он. Они у нас получат, сквозь зубы цедит офицер – он говорит это ему, Маррахо, и улыбается еще шире, а потом наклоняется над казенником, прищуривает один глаз, немного сгибает ноги, чтобы скомпенсировать качку, и целит в раскрашенный черными и желтыми полосами бок, который колышется прямо перед ними, в десяти-двенадцати саженях, а тем временем один из комендоров вводит протравник в запальное отверстие пушки, затем подсыпает из пороховницы запального пороха. Это подарочек Нельсону и его суке-мамаше, кричит дон Рикардо, поднося фитиль. С богом. И когда все отодвигаются, и ядро вылетает, бум-ба, и пушка встает на дыбы, норовя оборвать тали, Николас Маррахо вдруг вспоминает, что за счеты у него со старшим лейтенантом Макуа. Ну ни хрена себе. Бывает же такое. Стародавние – как будто сто лет назад – счеты, на которые сейчас, вдруг обнаруживает он, ему наплевать с самой высокой колокольни.

Человек, спустившийся на первую батарею, коренаст, неуклюж, у него редеющие волосы, на носу пенсне. Он в коричневом суконном кафтане – изодранном, испятнанном засохшей кровью, шляпы нет, лицо черно от пороха. Николас Маррахо (он по-прежнему при доне Рикардо Макуа, при его пушках – нижняя палуба, носовой отсек) видит, как он неловко обходит лафеты, разный мусор, щепки и перебитые снасти, потом останавливается, нерешительно озирается по сторонам, вглядываясь в царящий на батарее хаос, затем еще медленнее идет дальше среди клочьев дыма, заносимого ветром в порты после каждого своего или вражеского выстрела.

– С вашего разрешения, дон Рикардо. Теперь командир корабля – вы.

Старший лейтенант удивленно оборачивается. Что с командиром, спрашивает он с таким лицом, будто заранее знает ответ. Вновь прибывший (некий Бонифасио Мерино, казначей «Антильи») мотает головой. На орлопдеке, говорит он. Мы его только что спустили туда. У него и так одна рука была повреждена, а тут еще картечь в грудь и в голову. Состояние очень серьезное, но он пока говорит. Залпом снесло шканцы, ранило его и шкипера и убило рулевого Гарфию.

– А что со старпомом?

Казначей снова качает головой (Маррахо он кажется безумно уставшим). Дона Хасинто Фа-таса, сообщает он, тоже убили – на баке, пока мы отбивались от абордажа. Вы – самый старший морской офицер на борту.

– Как дела наверху?

– Плохо.

Дон Рикардо опирается на пушку и смотрит на Маррахо; тот отводит глаза. А я-то, мол, тут при чем. Я просто так, проходил мимо. Офицер чуть наклоняется и смотрит на доски под ногами; похоже, эта новая ответственность ему в тягость. Потом, обернувшись, он кричит, подзывая молодого артиллерийского лейтенанта, который, прихрамывая, ковыляет по батарее с саблей в руке, подбадривая комендоров и словно не замечая, что по голенищу его левого сапога течет кровь. Огоньогоньогонь, снова и снова повторяет он, как сумасшедший. Дон Рикардо говорит ему, что идет наверх, а лейтенанту велит принять командование батареей на себя и стараться сделать все, что возможно. Лейтенант отдает честь – а глаза где-то далеко, будто он даже не слышал, что ему говорят (похоже, он сильно опьянел от пороха) – и, хромая, идет дальше, в кормовой отсек, громко командуя, огоньогоньогонь, а рядом со стволом грот-мачты продолжает стучать барабан. Дон Рикардо одергивает кафтан, застегивает его на все пуговицы и, вынув из-за манжета платок, проводит им по лицу. Он больше не улыбается, как прежде, замечает Маррахо. Услышав в свой адрес слово «командир», он будто состарился. И, глядя, как он удаляется в сопровождении корабельного казначея, Маррахо вдруг чувствует себя таким беззащитным, что озирается по сторонам и видит всех этих людей, потных, обезумевших, которые по-прежнему заряжают, толкают и стреляют в полумраке нижней батареи, видит мальчишек, которые снуют между люками, ведущими к пороховому погребу, и пушками, таская под мышками зарядные картузы, видит измученных парней, откачивающих воду помпами, видит кровавый след, оставляемый ранеными, которые с воплями исчезают в люках трапов орлопдека, словно поглощаемые чревом корабля или морем. Все больше фигур съеживается за деревянными переборками, за барабаном кабестана, за стволами мачт в стремлении уберечь тело от несущегося снаружи огня. Однако, несмотря на то, что происходит наверху, Маррахо безумно хочется увидеть солнечный свет. Он слишком долго проторчал во чреве этого гигантского гроба. А некоторое время назад, когда он помогал спустить в люк комендора, которому щепками выбило оба глаза (несчастный визжал, как свинья под ножом), ему довелось заглянуть во врата ада, на орлопдек – в лазарет. Тела, тела, тела, громоздящиеся чуть ли не друг на друге в свете фонаря, неподвижные и извивающиеся от боли, тошнотворный запах рвоты и дерьма, окровавленное мясо, среди которого движутся хирург и его помощники и ампутируют, ампутируют, ампутируют. И – самое страшное – бесконечный протяжный хор криков и стонов, вырывающихся из горл десятков агонизирующих, отчаявшихся людей, которые утонут, как крысы, если корабль пойдет ко дну. Уж лучше, решает Маррахо, пусть наверху мне снесет голову ядром, и сразу в рай к ангелочкам, или в ад, или в чистилище, или еще куда. И, больше не задумываясь, следует за доном Рикардо Макуа и казначеем.