Нюансеры - Генри Лайон Олди

– Я понимаю...

– Она служила у нас в горничных. Мать моя знала и не противилась. Когда родился Володя, мой отец усыновил его. Дал своё отчество и фамилию...

– Ваш сын Алексеев?

– Нет, отец дал ему фамилию по своему имени – Сергеев. Мальчик вырос в нашей семье, вместе с моими детьми от Маруси. Маруся относится к нему, как к родному. Мы зовём его Дуняшиным Володей...

– А его мать? Дунечка?!

– Живёт с нами.

– Вы святые...

Алексеев покраснел от стыда. Он не знал, по какой причине затеял этот скользкий разговор вместо того, чтобы выставить Анну Ивановну прочь. Святой? Как мало надо для святости! Всего лишь не выгнать из дома незаконнорожденного сына и его мать, случайную утеху...

– Давайте о чём-нибудь другом, – попросил он. – Извините, я не должен был рассказывать вам о таких вещах.

– Давайте. У вас хорошо, не хочется уходить.

– Не хочется? Не уходите. Вам известно, что сейчас пеньюары вышли из моды?

– Н-нет, не известно... А что носят вместо них?

– Кимоно.

– Как японцы?

– Скорее как японки. Шелковые кимоно с вышивкой. Дамы по ним с ума сходят.

На стене висел веер – не японский, китайский. Алексеев снял его, с треском закрыл, снова раскрыл. Семеня, прошёлся по кабинету. Спину он держал неестественно прямо, взгляд потупил до̀лу. Веер в его руках трещал, фыркал, шелестел.

– Прелестно! – Анна Ивановна захлопала в ладоши. – Кто вас научил?

– Японская семья акробатов. Я ставил «Микадо», оперетту Сюлливана. Целую зиму японцы дневали и ночевали у нас в доме. Учили своим обычаям: манере ходить, держаться, кланяться, танцевать... Актрисы изучали приемы обольщения, свойственные гейшам. Чай, и тот мы пили в едином ритме, в такт.

– Но зачем?

– Вам кажется, это мелочи? Пустяковины? Нет, из них складывается здание будущего спектакля, как дом складывается из кирпичиков. Вот вы складываете пустяки, чтобы увидеть будущее. А я складываю их, чтобы в зрительном зале смеялись и плакали. Чтобы возникала правда жизни, нет, больше, чем правда жизни – высшая, художественная правда...

Он взмахнул веером:

– Два года назад я репетировал Отелло. В Париже мне встретился красавец-араб. Я повёл его в ресторан, накормил, напоил, и все для того, чтобы в отдельном кабинете портной снял выкройку с его бурнуса. Вернувшись к себе, я полночи простоял перед зеркалом. Надевал всевозможные простыни и полотенца, заимствовал позы, которые казались мне типичными. Копировал его движения. Лепил из себя стройного мавра с быстрыми поворотами головы, с плавной царственной поступью. Кисти рук он обращал ладонями в сторону собеседника, вот так...

– Так вы нюансер?

– Кто?!

– Нюансер. Я сразу поняла, как только увидела вас...

– Нюансер? Хорошее слово, изящное. Жаль, мне оно ничего не говорит. Что это значит: нюансер?

– Вы сами сказали: чтобы в зале смеялись и плакали...

– И всё же...

– Я пойду...

Она резко встала:

– Спокойной ночи. Извините, я больше не буду к вам приставать.

Это была самая краткая, самая странная, самая нелепая любовная сцена в практике Алексеева.

2

«Рассвета не будет»

– Потерял шо, милай? Аль сам потерялся?

Миша с подозрением зыркнул через плечо. На него глядела нестарая ещё тётка в траченой молью шубе из неведомого науке чёрно-белого зверя. Тётка куталась в такой же ветхий, как и шуба, пуховый платок. Наружу торчал любопытный нос да блестел агатовый глаз, тоже любопытный. Тётка косилась на Мишу по-птичьи, боком.

Сорока да Клёст. Это к удаче.

– Шапку потерял, ветром сдуло. А ищу, где бы на постой определиться.

– То-то, дывлюсь, ты на бусурманца схожий!

Шарф, который спасал от стужи голову – в особенности уши – Миша, входя в город, перемотал заново на манер азиатского тюрбана или чалмы. Пальто, изгвазданное в грязи, щёки, заросшие щетиной, болезненный румянец от ветра и холода, импровизированный тюрбан – воистину бусурманец! Скажѐный, как называли здесь психов, припадочных и сумасшедших. Клёст уже имел сомнительное удовольствие слышать это в свой адрес.

– Какой я тебе басурман? Я на поезде приехал.

– Шо ж в отѐлю не пошёл? Аль в халэ̀пу якусь встряв?

– Опоздал я. Да и не всякий отель мне по карману. Заплутал, лихие люди морду побили, шапку потерял... Мне б угол какой снять, а?

– Як бог свят, халэпа, – посочувствовала Сорока.

Повернулась вторым глазом, жалостливым:

– Угол снять? У нас на Москалёвке это раз плюнуть, в кожній хаті п’ятый кут[1]... Ивановна на Колодезной сдаёт, Егорыч на Степной. Никифоровна на Единоверческой – цельну комнату, за два дома от церквы ейная хата...

– Возле церкви?

– Тю! Кажу ж: за два дома от церквы!

– Церковь – это хорошо, – улыбнулся Миша. С некоторых пор он твердо уверился, что церковь – это очень хорошо. – Как пройти к твоей Никифоровне?

– Да тут блызэ̀нько! Шагай прямо, вон до того колодезя. За колодезем бери право̀руч, то и будет Единоверческа. У Никифоровны наличники резные, а на тыне макитра колотая – шоб сразу видать було̀. А церкву и отсюда видать, не заблукаешь.

Два купола церкви – один высокий и узкий, другой бокастый, солидный – выглядывали из-за россыпи хат, крытых серой соломой и увенчанных снежными шапками. Меж хатами затесались важные господа – каменные дома в два этажа. Бусурманцы, не иначе.

– Сердечно благодарю! Вот, не побрезгуй.

Из рукава чёрно-белой шубы вынырнула узкая ладонь. Цепкие пальцы ухватили предложенный Мишей серебряный гривенник, и ладонь проворно исчезла в рукаве.

– Доброго хлопца здаля̀ видать! – затрещала Сорока в пространство. – Бог помогай, матерь Божья храни, заступница...

Добрый хлопец не слушал. Клёст уже ковылял в указанном направлении. До города он добирался по обледенелому тракту. Явился под самое утро, тут и метель, зараза, стихла. Случалось, Миша падал, но с упрямством осла вставал и тащился дальше. Где он нашёл грязь, чтобы испачкать пальто, Миша не помнил. Вроде ж, снег кругом? Сызнова бесовские проделки?!

Хорошо хоть, саквояж не потерял.

Всю дорогу вьюга пела ему погребальные песни, лезла в уши мертвяцкими голосами, силилась отобрать шарф, унести прочь. Во мгле роились тени: следовали за путником, отставали, нагоняли. Ветер донёс тоскливый волчий вой, но стая так и не объявилась. На окраине Миша заблудился: долго кружил по тёмным пустым улицам, выбредал к тусклым фонарям – по одному на квартал; где-нигде теплились в заиндевевших окошках огоньки свеч. Чудилось: сатана определил его в заколдованный лабиринт, откуда нет выхода. Теперь нечистый будет водить жертву по кругу, пока та не упадёт от усталости, не замёрзнет насмерть.