След лисицы на камнях - Елена Михалкова

– Гриша! Спаси! – захрипел он отчаянно, зачем-то пытаясь сдуть этот лист, как челку, и терпя поражение даже в этой ничтожной борьбе. – Христа ради! Помоги! Умираю, Гриша!

Словно в ответ на его слова трясина поднатужилась и всосала его в свое чрево почти целиком. Оцепеневший Кужма видел, как исчез рот, нос Семена, и наконец глаза его, полные безмолвного ужаса, исчезли тоже. Послышался негромкий всхлип, и Семен пропал совсем. На поверхности остался зеленый осиновый лист.

Григорий постоял, развернулся и пошел, грузно ступая, через лес в сторону деревни.

Добравшись до Камышовки, Савелий укрылся в заброшенной бане и трое суток просидел, стуча зубами, в сырой прохладной тишине, выходя лишь затем, чтобы прокрасться в ночи за водой к колодцу. Спал он мало. В первую ночь во сне к нему пришел Григорий: вырос в дверях и молча стоял, занимая весь дверной проем, пока прямоугольник света не зарос Григорием целиком. Савелий закричал и проснулся.

Кужма был уверен, что хуже этого кошмара ничего присниться уже не может. Дождавшись, пока хозяйка соседнего дома выскочит в магазин, он забрался в кухню и украл пачку соли. Широкая белая полоса, насыпанная по периметру баньки, успокоила старика. Он вывел на ней пальцем имя охотника и заснул.

Григорий не появился. Вместо него к Савелию постучался мертвый зоотехник. Не впустить его Кужма не мог: при жизни он сам побывал однажды у зоотехника в гостях и даже выпивал с ним. Дьяченко вплыл в баню, не перебирая ногами. Был он какой-то зыбкий, просвечивающий и то утверждался на лавке прежним Семеном, то оборачивался бледной мутью, из которой доносились чьи-то шаги по траве и почему-то детский плач. В такие моменты Кужма старался на него не смотреть. «Что же ты никому не рассказал обо мне? – грустно спросил Дьяченко. – Савка! У меня теперь голоса нет. Голос пропал, слышь?» В доказательство своих слов зоотехник широко открыл рот, и оттуда сами собой полились бульканье, плеск и жабье кваканье. «А у тебя есть голос? – забеспокоился Семен. – Ты живой ли, Савка?» Живой я, живой, хотел выкрикнуть Кужма. Разинул рот, но из горла бойко высунулась кукушка на проволочке и прокуковала два раза. «Э, да ты тоже мертвец», – разочарованно вздохнул Дьяченко и исчез.

Проснувшись, Савелий истово перекрестился. Сон дрянной, сон ночной, перевались за спину и кинься клином в землю, да там и сгинь! Сплюнув три раза через левое плечо, он поднялся со скамьи, шагнул к двери, и в глаза ему бросился лист осины, зеленевший у порога. Кужма даже не пискнул: закатил глаза и свалился на пол.

Когда пришел в себя, стало ясно: нужно что-то делать.

Рассказать о том, чему стал свидетелем, он не мог. Схватят его всем миром и сдадут охотнику. Зачем людям глупый Савелий? А Григорий – человек уважаемый. Против него голос поднимать – как земляному червю переть в битву с трактором.

Зоотехника уже искали. Было известно, что он собирался за груздями. «Заблудился!» Еще свеж был в коллективной памяти случай, как рыбак Тулов на озере провалился ногой в щель между жердинами мостков и сломал лодыжку. Ни ногу вытащить, ни на берег уползти. Несчастный Тулов, зверея, двое суток сидел на мостках, зачерпывая ладонью озерную воду, пока его, распухшего от комариных укусов и охрипшего от воплей, не нашли пацаны.

Отрядили людей прочесывать лес. Но тут стало известно, что Дьяченко собирался к болоту за груздями. Обошли и болото, но все громче раздавались голоса, что если бывший городской человек Семен Дьяченко отважился пойти в это гиблое место без спутников, то шансов, пожалуй, что и нет.

Постепенно утвердились в мысли, что бедолага утонул. Поговорили еще немного о зоотехнике – и перестали. Человек он был тихий, милый, но какой-то незапоминающийся. Есть он рядом – хорошо, а вышел из комнаты – и хуже не стало.

Помнили только про болото.

Кужма терзался. Он боялся пить и боялся спать, помня о визите покойника. «Что же ты никому не рассказал обо мне?»

Деревенские дети липли к нему по-прежнему. И однажды Савелий понял, как быть.

Выбрал он пятерых, рассудив, что пятеро – хорошее число, Семену не к чему будет придраться. Выискивал умненьких, стеснительных, таких, которые снаружи улыбчивые, а внутри у них постоянно дождик со слякотью. И конечно, чтобы перед старшими трепетали.

Пришлось постараться, чтобы остаться наедине с каждым хотя бы по четверти часа. То один пацаненок рядом трется, то другой, а то вообще все вместе набегут и давай зазывать в лапту. Но в конце концов все удалось. Где схитрил, где удачно подгадал под обстоятельства.

Первый раз дался ему тяжело. Кужма рассказывал, а перед глазами вставало побелевшее лицо Семена. Девочка сначала слушала с улыбкой, потом стала на Кужму тревожно поглядывать, а в конце замерла как суслик, сидит, не шевелится. «Да пошутил я! Ты испугалась что ли? – засмеялся старик. – Ну, беги, играй; вот не думал, что ты такая трусиха».

Удивительно, но с каждым разом история об убийстве, которому он стал свидетелем, давалась Кужме все легче и легче. К четвертому Савелий сам себе не поверил, до того свободно потекли слова. И зоотехник больше не мерещился. Событие и рассказ о нем вели себя, как сообщающиеся сосуды: когда в одном прибывало, в другом уменьшалось. Чем более яркими подробностями насыщал свою историю Кужма, тем больше забывалось болото.

Дети, правда, боялись. Сидели бледненькие, потрясенные, смотрели на Савелия перепуганными глазами, напоминавшими ему о зоотехнике. Тоже тонули в болоте. Только это болото Кужма им выдумал. Зато сам он стал засыпать спокойно: выполнил свой долг перед Семеном. А дети… Ну что дети! Не одного испугаются, так другого. Подрожат – и перестанут. Лишь бы бабкам-дедам не рассказали, но для этого Кужма и отбирал их старательно. Такие к взрослым жаловаться не побегут, будут в себе носить.

«А самое главное – знаешь что? – заканчивал свой рассказ старик. – Тропы-то там и не было никакой! Григорий его на верную смерть погнал. Нету тропы, и никогда не было».

Ошибся он лишь в одном. Слухи все-таки поднялись. Один поделился с другим, второй пересказал третьему – и вскоре по деревне поползли шепотки, что Семена Дьяченко утопил Возняк.

Однако дальше слухов не пошло. Доказательств не было, а ссориться с Возняком никому не хотелось. Быть может, рано или поздно кто-нибудь захотел бы доискаться правды, но тут случилось событие, отменившее всякий интерес к Григорию, кроме сочувственного. Сгорел дом Бакшаевых, а вместе с ним – его младший сын.

* * *

– Не знаю, почему старик выбрал именно меня поверенной своих тайн, – сказала Бурляцкая. – Впрочем, не меня одну, еще человек пять. Мы чувствовали себя как прокаженные. Даже стали избегать друг друга.

– Вы поверили Кужме?

– Сразу же! Понимаете, то, как он рассказывал… все эти подробности… и кто где стоял и куда смотрел… такое не выдумаешь. Видно было, что он не сочиняет, а сам боится. На всех нас это подействовало ужасно. Одна девчушка, увидев на улице Григория, обмочилась. Мелкая совсем, лет десяти… Над ней почему-то даже не смеялись, хотя обычно дети жестоки по отношению к слабым. Представляете, какую панику на нас наводил охотник? Правда, еще сильнее я боялась его старшего сына.