Жена моего босса - Ольга Карпович

И в конце концов Миша решил бить наверняка. Объявил Елене Георгиевне:

– Хватит доверяться вашим местным коновалам. В Москву нужно ехать, я вам устрою консультацию у самого Лихтермана.

– Ох, Мишенька, но как же? Ведь это такие расходы… – жадно заблестев глазами, простонала библиотекарша.

– Да бросьте вы, Елена Георгиевна, в самом деле. Здоровье дороже! – буркнул Миша, в душе уверенный, что все фантастические болезни этой библиотечной грымзы выдуманы лишь ее воображением и желанием, чтобы все близкие прыгали вокруг нее на задних лапках.

«Эта библиофилка еще простудится на моих похоронах», – думал он, наблюдая, как еще полчаса назад лежавшая без сил Елена Георгиевна увлеченно укладывает чемоданы в дорогу. А в общем, ему на ее моральный облик было глубоко наплевать, лишь бы Оля согласилась ехать в Москву.

Наконец все было устроено. Перелет остался позади. Елену Георгиевну поместили в Кремлевскую больницу, Юрку устроили у знакомых, а для Оли Чернецкий снял номер в «Национале». Убедившись, что родные в порядке, Оля с головой погрузилась в изучение Москвы. Ей нравилось здесь все: похожее на огромную сливочную помадку здание «Националя», серая громада гостиницы «Москва» напротив, высившиеся через дорогу островерхие башни Кремля, осенние краски Александровского сада. Миша с лукавой нежностью наблюдал, как она изо всех сил старалась не показаться восторженной провинциалкой, хмурилась и сдвигала брови над изумленно сияющими глазами.

Движущаяся реклама кока-колы на Пушкинской привела девушку в детский восторг, а в «Макдоналдсе» она собрала пластиковые коробки в пакет, чтобы отнести Юрке. Больше всего Оле понравилось новое кафе на Тверской, продававшее химически-разноцветные шарики мороженого в вафельных конусах. Она попросила Чернецкого купить на пробу все виды этого лакомства, а затем, в ближайшем дворике, хохоча и слизывая с пальцев цветные потеки, ела все шарики сразу. Миша думал: не дай бог кто-то из братвы увидит сейчас Мишку Черного. Как он в грязной подворотне откусывает из рук девчонки кусок банановой дряни и млеет от счастья.

В тот сумасшедший солнечный, рыжий пьяный осенний день Оля протащила его по всей Москве.

– Хочешь, пойдем пообедаем? – Он кивал головой влево, на углом выходившее на Арбат желтое с колоннами и круглым куполом здание ресторана «Прага».

Но Ольга, отрицательно помотав головой, волокла его направо, бежала бегом между плавящихся солнцем стекол высоток Нового Арбата, сворачивала в переулки, сверяясь с добытой в туристическом киоске картой.

– Погоди-погоди, тут где-то должен быть дом Ростовых.

Это была какая-то совсем другая Москва, неизвестная Мише, считавшему, что за много лет изучил город вдоль и поперек. Он мог показать Оле самые модные ночные клубы и стриптиз-бары, мог рассказать, где завалили директора подшипникового завода, а где случилась мощная перестрелка. Ее же интересовали какие-то ветхие, траченные молью особнячки, голубые, розовые и желтые, с деревянными кружевами под крышей, колоннами и барельефами, изображающими голых античных мужиков. Кривобокие переулки, подворотни и четырехугольные, со всех сторон огороженные каменными стенами внутренние дворы, еще не отмытые после запустения советского времени блеклые церкви.

В конце концов они зачем-то оказались в Коломенском. Оля, прикусив нижнюю губу, во все глаза смотрела на круто сбегающий вниз берег, на спешащую куда-то синюю реку, на опрокинувшиеся в нее высотки и трубы огромного города. Миша обернулся. За спиной круто уходила в небо белокаменная башня старинной церкви, за нее цеплялись пышные облака. Кажется, Ольга сказала, будто в ней крестили Ивана Грозного. Если долго смотреть на давно не беленный шатровый купол крыши, казалось, будто это церковь плывет по фаянсово-синему небу, а облака стоят на месте.

Миша перевел взгляд на притихшую, пораженную открывшейся красотой девушку и понял вдруг, что ничего ему от нее не надо. Что ему просто нравится ее радовать, выполнять ее желания, смотреть, как на строгом упрямом лице рождается улыбка, баловать, как ребенка, не ожидая ничего взамен. Даже если она никогда не взглянет на него с нежностью, даже если прогонит прочь, он все равно будет счастлив оттого, что этот день был в его жизни.

Вечером он проводил ее в отель, поднялся на лифте до номера. Оля почему-то робела перед важным бородатым швейцаром в ливрее с золотыми пуговицами – и Миша каждый вечер, подтрунивая над ней, провожал ее до комнаты, следя, чтобы страшный дед не проглотил провинциальную девчонку. Этим вечером Оля, уже приоткрыв дверь, вдруг обернулась, взглянула на него как-то по-новому, произнесла:

– Миша, спасибо! Это был удивительный день.

А потом неожиданно поцеловала в щеку. Сама. Подалась вперед и дотронулась до кожи прохладными губами. У него будто лопнуло что-то внутри. Все благие начинания, все бескорыстные намерения полетели к чертям. Не выпуская ее, крепко обнимая за плечи, он спеша толкнул дверь номера, пока Оля не опомнилась, не прогнала его. Руки дрожали так, будто он весь день таскал неподъемные тяжести. В висках стучало, во рту пересохло.

Он быстро, жадно целовал все ее лицо – упрямые глаза, золотистые брови, чуть припухшие губы, мочки ушей, виски, щеки, пульсирующую ямку на шее, голубоватые впадины под ключицами. Задыхаясь, он сдирал с нее дешевые китайские тряпочки, приникал горящим лицом к молочно-розовым соскам, к впалому животу, к выступающим косточкам бедер. Мял и ломал все это хрупкое, тоненькое, птичье тельце. Ни одну женщину он не желал так страстно, ни одной не добивался так долго, как этой вскрикивающей теперь в его руках девочки. Сердитая, неприветливая, маленькая, беззащитная – моя, теперь вся моя, не выпущу!

В ту ночь он впервые за последние месяцы уснул спокойно, уткнувшись лицом в ее нежно-прохладную грудь.

Через два месяца Ольга стала его женой. Счастливую тещу, позабывшую на радостях все свои недуги, Миша вскоре после свадьбы переправил к ее родной сестре в Эстонию, снабдив немаленькой ежемесячной рентой. Вместе с ней, совершив предварительно набег на Центральный «Детский мир» на Кузнецком, поехал и Юрка. А Оля поселилась теперь в Мишиной квартире, выходившей окнами на Патриарший пруд, внесла покой и уют в его холостяцкое жилище.

За все тринадцать лет, что прошли с той поры, Миша ни на минуту не переменился в своем чувстве к жене. Она была его девочкой, родной, маленькой, упрямой, временами злой, временами удивительно нежной. Он понимал, что Оля, мечтательница и фантазерка, вероятно, тяготится его образом жизни, страдает от каких-то несбывшихся надежд. Ну что ж, меняться ему было уже поздно, любил ее, как умел, все «настроения» жены относя к обычным бабским придурям. Разве ей мало было того, что он о ней заботится, никогда ни в чем не отказывает, потакает всем прихотям, даже клуб этот дурацкий разрешил открыть. Ну да, случались в его жизни, конечно, какие-то связи, сауны со шлюхами – положение обязывало как-никак. Но это же херня, обычные мужицкие развлечения – что б ни случилось, она всегда была для него единственной, самой важной, его счастливым талисманом, без которого ему и жить-то дальше было незачем.