Возвращение Амура - Станислав Федотов

– У России хватит сил, чтобы их пресечь. Господа революционеры хотят иметь все и сразу и не понимают, что во всем нужна постепенность. – Николай Павлович остановился, испытующе заглянул в глаза Муравьева: – А в том декабре тебе сколько было лет?

– Шестнадцать, государь.

– Братья на Сенатскую звали?

– Звали. Но не братья – троюродные дядья.

– Что ж не пошел?

– Батюшка мой, царствие ему небесное, очень любил державинского «Вельможу» и с юных лет учил меня следовать его наставлению. Я запомнил эти стихи на всю жизнь!

– Ну-ка, прочти. Не все, самое главное.

Муравьев набрал полную грудь воздуха и начал:

С каждой строчкой Муравьев почему-то волновался все сильнее и сильнее. В глубине души, позади этих безыскусных и пронзительных по смыслу слов, вдруг отчетливо проступило осознание: а ведь ты теперь и сам – вельможа! Пусть звание твое пока не священно, это впереди, но ты уже одна из подпор царственного зданья и много чего должен, должен, должен… Знобящий холодок восторга охватил его и вознес над заснеженным парком, над серой водой пруда, над этими жадными и драчливыми лебедями.

Царь слушал внимательно, его холодные серые глаза постепенно теплели. Неожиданно он жестом остановил генерала и прочел далее своим глуховатым, негромким, но четким по дикции, голосом:

Улыбнулся, увидев изумление в глазах Муравьева:

– Тоже с юности помню. Оказывается, мы с тобой одного поля ягоды. Державинского. Великий патриот был Гаврила Романович!.. – И, помолчав, словно помянув придворного поэта, которого весьма ценила его бабка Екатерина Великая, продолжил: – Так вот, китайцам ноги не отдавливай, однако интерес России блюди неуклонно. Я тебе прошлый раз говорил, что с Амуром – вопрос особый. А теперь прочитал твою записку. Может быть, ты и Невельской правы, что Амур есть прямой выход к Великому океану, что через него Россия обретет свое второе крыло, дабы лететь уверенно, однако вопрос этот – не Гордиев узел, рубить сплеча непозволительно. Помни о том всегда… Знаю, верю: долг свой будешь прилежно исправлять, да только край твой обширен – весь не обозришь…

– Я все сам увижу, ваше императорское величество…

– Не хвались впусте. До Якутска и Камчатки еще ни один генерал-губернатор не добирался.

– Постараюсь и там побывать. Гаврила Романович поможет.

– Да, следуй Державину. Как он советует? «…блюсти народ, царя любить, о благе общем их стараться; змеей пред троном не сгибаться, стоять – и правду говорить». – Император посуровел лицом: – Ты правду говори и пиши, лично мне и только правду.

– Я о том лишь и мечтаю, ваше величество.

– Вот-вот. И помни: А bon entendeur peu de paroles.

3

Аудиенция закончилась здесь же, в парке. Император уходил не оглядываясь, и это было совершенно естественно: он и так уделил слишком много времени одному из своих вельмож. Пусть даже поставленному на весьма важное направление развития империи, но все-таки «одному из…». Это, конечно, вызовет при дворе толки и пересуды и, разумеется, не в пользу молодого генерала. Ничего, такое внимание ему тоже надо пережить. Как там, в народе: назвали груздем – полезай в кузов? Вот-вот.

Муравьев глядел в удаляющуюся прямую спину в белой шинели со сложным чувством страха и радости от столь явного приближения к венценосному правителю. Неожиданно над самой головой под тяжестью снега сломалась ветка дерева; снег осыпался искрящимся облаком, а ветка осталась висеть, черная и уродливая.

«А я вот не сломаюсь, – с веселой злостью подумал Муравьев. – Согнусь – может быть, а вот сломаться – не дождетесь!»

1

На окраине Канска веселился народ.

Там, где тракт вливался в широкую, разъезженную санями улицу, по обеим сторонам которой лепились низкорослые домишки, а над сугробными крышами росли причудливые дымные деревья, красовалась деревянная арка, увитая пихтовыми ветками и шелковыми разноцветными лентами, увенчанная надписью «Добро пожаловать въ Канскъ». На длинном, составном из многих, столе, поставленном поперек дороги, пузатился огромный самовар, исходили паром миски с пельменями, высились горки картофельных шанег и пирогов; на блюдах возлегали осетры, жареные поросята; там и сям в плошках красовались соленые и маринованные грибочки, квашеная капуста, мороженая брусника и клюква, кедровые орехи; возвышались штофы с водкой и бутылки с вином…

Под разливную гармонь, балалайки и берестяные дудки-сопелки плясали парни и мужики, девки и бабы в цветастых платках. Всюду пронырливо крутилась краснощекая, смехотливая ребятня – в армячишках и шубейках, в одинаковых пимишках и всякомеховых шапчонках.

Возле арки стояли три брата Машаровы – Гаврила, Федор и Виссарион, золотопромышленники и откупщики виноторговли. Все бородатые, только цветом бороды были: у старшего Гаврилы – черно-пегая от обильной седины, у младших – волос разномастный, вперемешку – то как рожь спелая, то как кора сосновая; все в медвежьих шубах, барсучьих хвостатых шапках и теплых сапогах медвежьей шерстью наружу. Временами то один, то другой вскидывал к глазам, защищая от яркого солнца, руку в варежке-меховушке и всматривался в даль, туда, где в полуверсте тракт выныривал из усыпанного снегом пихтача. Неподалеку от них переминались с ноги на ногу три краснощеких девицы в кожушках-борчатках, расписных платках, ярких рукавичках; на табуретке перед ними стояло что-то крепко укутанное в пуховые платки…

– Эй, вы там, нишкни! – рыкнул Гаврила в сторону музыкантов и плясунов. Веселье мгновенно остановилось: смолкла музыка, а те из плясавших, кто успел поднять ноги, опустили их в снег осторожно, стараясь не скрипнуть. Гаврила высвободил из-под шапки ухо, направил в сторону пихтача. – Кажись, едут, – сообщил младшим братьям.

Те прислушались, кивнули:

– Точно, едут. Однако они ли?

В напряженную тишину влетел комариный звон бубенцов, с каждой секундой звучавший громче и веселей. И вот от темной полосы леса оторвались фигурки всадников, за ними – кибитка, два возка и еще пара всадников.

– Они! – Старший махнул девицам у табуретки. – А ну, девки, становись!

Девушки засуетились, разворачивая пуховые платки. Под ними скрывался румяный каравай хлеба. Его вознесли на расшитое полотенце, поставили сверху плошку с солью, и все это приняла на руки самая статная и красивая из девушек.