Кровь танкистов - Олег Таругин

– Отчего же чушь, возможно, что вовсе и не чушь, – Леонид Львович пощупал бицепс и, раскрыв папку, перебрал какие-то бумажки, видимо, результаты сегодняшних исследований. Профессор Мякишев, кряхтя, поднялся на ноги и, постукивая тростью, подошел к мамлею. Внимательно осмотрев шрам, хмыкнул и вернулся на свое место, так и не проронив ни слова.

– Видишь ли, Василий… не против, если я перейду на «ты» (Краснов торопливо кивнул, боясь пропустить что-то важное)? – меня весьма смутили данные сегодняшнего обследования. Захарову, чье тело ты сейчас занимаешь, больше сорока, он прошел войну, имел несколько ранений и контузий и, скажем прямо, частенько злоупотреблял алкоголем и куревом, порой даже весьма серьезно злоупотреблял, однако все внутренние органы у него словно в два раза моложе. Никаких, так сказать, возрастных изменений, ни в печени, ни в легких или сердце, ни в прочих органах. Ну, чтобы ты понял, объясню проще: у меня сложилось впечатление, что ты, попав в его разум, вызвал определенные положительные изменения в теле. Ладно, скажу еще проще: тело Захарова, вне всякого сомнения, омолодилось.

– И что это…

– Что это значит? Понятия не имею, – почти весело докончил за него ученый. – Но это чрезвычайно, просто поразительно интересно!

– Ой ли? – внезапно подал голос Мякишев. Старый ученый сидел, опершись обеими кистями на трость и уперев в них подбородок. – А иную причину подобных изменений вы не рассматриваете, коллега?

– Простите, вы о чем, Сергей Николаевич? – похоже, вопрос и на самом деле застал завотделом врасплох. – Не совсем вас понял.

Оставив вопрос без ответа, профессор внезапно обратился к Василию:

– Молодой человек, насколько я понимаю, эти отметины Захаров получил в Афганистане, не так ли? – голос у Мякишева неожиданно оказался вовсе не стариковским – как и направленный на танкиста взгляд.

– Ну, да, где ж еще. В Афгане Дмитрий и воевал. Уж на что, на что, а на шрамы я нагляделся. Вот эти два – пулевые, а висок, видать, осколком задело, только маленьким совсем. Или крошечным камушком, выбитым пулей из бруствера.

– Еще не догадались? – теперь Сергей Николаевич вновь обращался к коллеге. – Ладно, поясню: а что, если исчезновение шрамов есть следствие того, что в некоем ином варианте нашего настоящего Дмитрий Захаров не попал на афганскую войну и, соответственно, не был там ранен?

– Я вас понял, коллега, – излишне поспешно ответил Леонид Львович, указав многозначительным взглядом на заинтересованно прислушивающегося танкиста. – Но полагаю все же, что вы не правы. Допустим, в истории и в самом деле произошли некие незначительные изменения, касающиеся лично Захарова. Но как быть с омолодившимися внутренними органами? Не сходится, коллега. Впрочем, ваша версия, разумеется, достойна существования и требует более подробного обсуждения. Сегодня же мы еще к ней вернемся. А пока, если позволите…

Ученый повернулся к лейтенанту, взглянул в упор:

– Василий, я, собственно, пришел не только по поводу изменений в твоем нынешнем теле. Точнее, совсем не по этому поводу. Скажи, ты готов вернуться в свое время? Насовсем вернуться? А вот теперь можешь сразу не отвечать, сперва подумай. Мне нужен абсолютно точный и, главное, осознанный и честный ответ.

Этого вопроса Василий ждал столько времени. Собственно, с самого первого дня в этом мире ждал. Сначала, когда он только оказался в будущем, Краснов немедленно и не задумавшись ни на долю секунды, закричал бы: «Конечно, готов!» Но тут в его жизни появилась Соня, и думать о возвращении – по крайней мере, немедленном, – стало как-то некогда. Интернет, поразительные исторические сведения, касающиеся прошлого – его прошлого! – новые технологии, почти ежедневное общение с девушкой, в конце концов… да, был момент, был, когда ему стало просто безумно интересно. Он с головой окунулся в пучину новых знаний, жадно их поглощая, поскольку был уверен, что рано или поздно вернется обратно, в родной сорок третий. И уж там, в прошлом-настоящем они, эти самые знания, определенно не будут лишними.

А затем? Ночное море, неожиданное признание девушки – и все, что произошло следом, капитально перевернуло жизнь мамлея Краснова. Думать о том, кто он, зачем он здесь и что делать дальше стало просто некогда. Поскольку Васька вновь попал на войну. И пусть теперь он защищал не всю Родину, а только свою женщину и собственную жизнь, все равно это была война, где в него снова стреляли и где он стрелял в ответ. И убивал. Впрочем, последним его трудно было бы смутить.

И вот сейчас ему задали вопрос, которого он столько ждал – и лейтенант вдруг всерьез задумался, едва ли не с ужасом ощутив, что не знает ответа. Вернуться? Да, как боевой офицер и комсомолец он просто обязан вернуться. А Соня? Ну, что ж, ее придется оставить, расстаться навсегда… точнее, на семь десятков лет. Собственно, это и есть навсегда, поскольку встретиться им будет уже не суждено. Да, он любит ее, как и она – его; любит больше жизни, но что ж поделать, если он здесь, как ни крути, чужой? С другой же стороны… Даже самому себе он ни разу так и не признался, как устал от этой бесконечной войны, начавшейся для него в далеком сорок первом возле начисто сметенной бомбардировками деревеньки со смешным названием Видово. С одной стороны, эти, определенно, паникерские мысли его раздражали, с другой… он знал и еще кое-что. Об этом, впрочем, он и вовсе не хотел даже думать.

Совсем недавно ему тоже начали сниться афганские сны; сны, не имеющие никакого отношения к его разуму, пусть и занимающему чужое тело. Он, грубо говоря, начал ощущать бывшего десантника. Нет, не так, не ощущать – скорее, улавливать общий настрой его мыслей. Захаров так и не вернулся со своей войны; не нашел себя здесь, в мирной и приторно-лживой с его точки зрения жизни. Там же, в сорок третьем, он ожил, ощутив себя там, где и хотел очутиться все эти годы. Он вернулся на войну, как-то сразу и навсегда ставшую его войной. Краснов же, хоть всеми силами и пытался гнать прочь эти предательские и мещанские мысли, пожалуй, наоборот, готов был бы остаться в будущем. Нет, он не был дезертиром и не считал себя таковым – он просто передал бы кровавую эстафету своему близнецу, с которым они были повязаны даже не кровью, а сознаниями. Общим прошлым. Единым настоящим. Одними на двоих воспоминаниями.

И еще была Соня…

Взглянув в ответ в глаза ученого, Василий, пожалуй, неожиданно даже для самого себя, вдруг сказал вовсе не то, что собирался:

– Да, я готов, Леонид Львович. Вот только мне бы только хотелось сперва кое с кем попрощаться.

Дмитрий Захаров, 1943 год

Болото радовало еще меньше, нежели недавняя лесная «дорога». Угу, именно так, в кавычках. Большую часть пути шли по грудь в довольно-таки прохладной жиже, меньшую – по пояс. Вещмешки и оружие, разумеется, приходилось держать как можно выше, отчего руки жутко немели. Про сапоги, мгновенно наполнившиеся грязной водичкой, говорить и вовсе не приходилось: не потерять бы в трясине. А ведь он идет практически налегке, только тощий «сидор», подсумки с запасными магазинами да «ППС». Другим еще тяжелее, особенно радисту с его увесистым десятикилограммовым ящиком «Севера» на плечах. Спустя первых полчаса подобного времяпрепровождения в голове Захарова вполне предсказуемо возникло аж целых две мысли. Не то, чтоб особенно своевременных или конструктивных, но уж на какие сподобился вздрюченный неслабым испытанием мозг.