В Милуоки в стикбол не играют - Рид Фаррел Коулмен

– Простите, – донесся до меня из темного угла комнаты мягкий голос с иностранным акцентом, – вы не скажете, сколько сейчас точно времени?

Повернувшись к вращающемуся кожаному креслу, я различил смутную фигуру мужчины, желавшего узнать время. Небольшого роста, обтекаемый, в костюме. Он, казалось, тонул в большом кресле. Я извинился, что у меня нет часов, и не стал пояснять, что мои мысли были заняты убийством.

– Простите, что побеспокоил вас, – слегка поклонился он.

– Никакого беспокойства, – солгал я, но его голос меня заинтриговал. Он принадлежал азиату, но чувствовал себя в американском английском свободно.

– Я много раз пересекал Тихий океан, но так и не привык переводить свои часы.

– Со временем привыкнете, – заверил я, пытаясь снова повернуться к стойке портье.

– Нет. Боюсь, я больше уже никогда не совершу подобного путешествия. Я полюбил вашу страну, но никогда не смогу сюда вернуться.

Помимо моей воли он завладел моим вниманием.

– Почему нет, досаждает налоговая служба?

Он грустно рассмеялся:

– Ничего подобного, нет. Знаете, что мне больше всего нравится в американцах? Они могут развлекаться, не испытывая неловкости, искренне, не ища одобрения своей группы. Вы любите выпить, хотя у вас и нет в этом необходимости. Вы идете в клуб и развлекаетесь с караоке, но можете прекрасно обойтись и без него. Вы можете быть личностями. Мы в Японии достигли многих высот наперекор огромным трудностям, но нам неловко с собой как с личностями. Вы знаете, что мы делаем с теми, кто демонстрирует свою индивидуальность?

– Бьете по ним, как по гвоздям, которые торчат из доски. – Я вспомнил слова Киры.

– Совершенно верно. – Он снова поклонился. – Вы знаете Японию?

– Нет, – ответил я, – у меня был наставник, знавший обе наши страны и обладавший мудростью души.

Ответной реплики не последовало. Где-то в темноте раздался сдавленный вздох. Нет ничего особенно печального, когда услышишь, как плачет мужчина. Но слышать, как он пытается сдержать слезы, – это квинтэссенция печали.

– Вы хорошо себя чувствуете? – попытался отвлечь его я.

– Да-да. Просто моя дочь была такой же, как ваш наставник; разрывающейся между двумя странами и обладающей мудростью души. Теперь я приехал, чтобы увезти ее домой, в Японию, но она никогда не была для нее домом. Не знаю, сможет ли она по-настоящему там упокоиться.

Чтобы удержаться на ногах, мне потребовалась стена. И, как в моем сне, мир ушел у меня из-под ног. В последнее время мир частенько это проделывал. Это оказался отец Киры. Мы словно стояли на противоположных концах черной пустоты, связанные, но разъединенные. Если булавка проткнет этот вакуум, нас притянет друг к другу со скоростью света.

– Она упокоится, – заверил я его. – Она упокоится.

– Спасибо. Может, нам удастся поговорить еще.

– Мне бы этого хотелось, – сказал я. – Нам есть о чем поговорить.

Он поднялся. Поклонился туда, где стоял я, и тихо вышел из комнаты.

Когда я обернулся к стойке портье, тот ушел. На дежурство заступил другой человек. Вот вам и осколки стекла. Снова ощущая под ногами землю, я пошел из гостиной так же, как и вошел туда. Не успел я пройти дверной проем, как путь мне преградила какая-то фигура. К тому моменту, когда я узнал этого человека, под ребра мне вдавилось дуло пистолета.

– Идемте, мистер Клейн, мы не хотим опоздать на вашу встречу.

Спустившись в подвал «Старой водяной мельницы», мы – я, портье и пижон-лыжник – слегка прошлись пешком. Здесь пахло плесенью, и я с тоской вспомнил о чулане Гуппи. Говорить нам троим было в общем-то не о чем. Да и незачем. Пистолет пижона задавал мне скорость и направление. Все же я попросил пижона не продавить мне ребра. В ответ он нажал еще. Я понял, что ни за что не буду просить у него пощады.

Мы остановились у двери с надписью «Склад», и я спросил, не здесь ли портье превращался в Супермена. Мне двинули по затылку рукояткой пистолета. Это был единственный способ убрать эту штуку от моих ребер. Когда я попытался нащупать шишку на затылке, меня толкнули в дверь. Я нырнул «рыбкой» и рассек подбородок. Это настолько меня разозлило, что я плюнул портье в лицо, когда он наклонился ко мне. Теперь дуло девятимиллиметрового «глока» уперлось мне в зубы. Внезапно дуло под ребрами показалось мне все же не таким уж плохим вариантом.

Пижон-лыжник стоял надо мной, улыбаясь. Он получал от своей работы чуть больше удовольствия, чем мне бы хотелось. Тем временем портье обыскал меня, хлопая по телу, выворачивая карманы.

– Ее у него нет, – сказал он пижону-лыжнику.

– Разумеется, дискеты со мной нет, чертов ублюдок. – Я произнес эти слова, не забывая, что во рту у меня пистолет. – Когда я получу племянника, вы получите свою дискету.

Лыжный щеголь убрал пистолет и резким ударом подбросил меня вверх, словно я был наполнен гелием. О расставании с пистолетом я не пожалел. И снова дышать было приятно. Портье кивнул своему сообщнику. Пижон улыбнулся. Я понимал, что добра ждать не приходится. Кулак настолько сильно впечатался мне в живот, что печенка запечатлела французский поцелуй на моей правой почке. Изо рта у меня вылилась какая-то отвратительно пахнущая жидкость. Не знаю, что это было, но я понимал – жидкостям такого рода полагается оставаться внутри человеческого тела. Времени поразмышлять на тему о жидкостях моего тела у меня оказалось не так уж много. Меня отвлекла потеря сознания.

Обычно считается плохой приметой, если ты очнулся и проводишь инвентаризацию болящих органов. Во рту по-прежнему ощущался привкус таинственной жидкости, а порез на подбородке все еще кровоточил, поэтому я предположил, что отключился ненадолго. Печенка осталась на месте, но ощущение было такое, словно я в синяках и внутри и снаружи.

Я лежал лицом вниз на бетонной плите, и когда попытался подняться, голова у меня чуть не взорвалась. И содержимому желудка это тоже не понравилось. Я решил перевернуться на спину, и это удалось без особых неприятностей. Над головой болталась цепочка голых лампочек Они раскачивались, словно от ветерка, которого я не чувствовал. По периметру некрашеных бетонных стен стояли обогреватели. Сами стены были вогнутыми. Помещение было похоже на стройку.

Полежав несколько минут на спине, я потихоньку дополз до стены и сел там. Голова воспротивилась вертикальному положению, но смирилась, предварительно наказав меня тридцатью секундами жуткой тошноты и боли. Когда эта волна схлынула, я понял, что узнаю свою тюрьму. Это были туннели под колледжем. Мертвая тишина, стоявшая здесь, давила на нервы. Поскольку вырос я в комнате над бойлерной, рядом с самой оживленной магистралью Бруклина, в квартале от отделения «Скорой помощи» больницы Кони-Айленда, с тишиной у меня всегда были натянутые отношения. Да, конечно, когда я сочинял, я хотел тишины, но – истекая кровью, я хотел услышать какой-нибудь шум.