Повесть о Верещагине - Константин Иванович Коничев

— Каких фактов?

— Тех, ваше превосходительство, которые были повседневными во время наших походов.

— Другие ничего подобного не замечали. А это что такое? Очередной плод вашего воображения? — спросил генерал, приближаясь к двум рядам висевших картин. Одна из них называлась «Окружили», другая — «Вошли». На первой изображен трагический момент — отбивалась набольшая группа русских солдат, явно обреченных на смерть, на второй — уборка трупов и отдых после удачного боя.

— Вашу туркестанскую коллекцию мог бы купить императорский двор, если бы в ней не было таких картин, как «Забытый». Едва ли из всей вашей серии картин можно что-либо выбрать по вкусу государя. Я мог бы доложить его величеству…

— Не извольте беспокоиться, ваше превосходительство, — резко возразил Верещагин. — Не осудите за прямоту моих слов. С вами говорит не прапорщик, а художник, создавший всё, что вы видите на этой выставке. К государю в случае необходимости могу и я обратиться. Что касается продажи картин, тут я хозяин и распорядитель. И прежде чем расстаться с картинами, я посоветуюсь с критиком Стасовым. Кроме того, я жду на выставку Третьякова…

— Так, так… Я знал, что вы упрямец, но делать предпочтение Третьякову не советую.

Взгляды их встретились. С минуту продолжалось молчание. Офицеры, сопровождавшие Кауфмана, насторожились. Генерал пошевелил губами, что-то хотел сказать, но Верещагин опередил его:

— Моя честь ничем не запятнана. Она не боится конфликтов, а совесть моя не позволит мне пойти на компромисс ни с кем, невзирая на лица и ранги! — Глава его сузились и продолжали упорно и прямо смотреть в лицо Кауфмана. Генерал тяжело вздохнул и, не простившись с Верещагиным, шагнул к выходу.

Верещагин остался в раздумье: «Как видно, не обойдется без неприятностей. Но посмотрим еще — кто кому влепит оплеуху?!»

Поздно вечером вернулся он в номер «Северной гостиницы», где ожидала его скучающая Елизавета Кондратьевна. Она встретила его весьма неприветливо.

— Ты все время отдаешь выставке. Когда же покажешь мне Санкт-Петербург?

— Как видишь, некогда. Народу — уйма!..

— Что значит «уйма»?

— Значит, очень много. Извини, я иногда забываю, что ты не в ладах с русским языком. Так вот, дорогая, на город любуйся без меня. Я сам рассчитывал в Петербурге отдохнуть, а вместо того — чувствую — не обойдется без канители. Кауфман шипит. Его вмешательство не сулит ничего хорошего. А тебя прошу — за меня не тревожься и меня не тревожь.

Елизавета Кондратьевна укоризненно посмотрела на супруга: в ее широко открытых глазах показались слезы и медленно скатились по напудренному лицу, оставляя на щеках чуть заметный след.

— Эх, женщины! И создал же господь ваши глаза на мокром месте! Лиза, прекрати слезы. Будь достойной своего Васьки! — Он достал из кармана стихотворение студента Гаршина и, подавая ей, сказал: — Прочти вот да успокойся. И еще — почитай, что сегодня Стасов пишет в «Петербургских ведомостях» о моей выставке.

— Хвалит? — оживилась Елизавета Кондратьевна.

— Да, умно и тактично. Стасов подмечает глубокое современное направление моих работ. Вот он пишет, полюбуйся: «…быть может, еще выше силы и мастерства в картинах этого художника — то содержание, которое туда вложено и которое придает им гораздо более долговечности, чем самые талантливые и блестящие мазки кисти…» Он одобряет содержание моих картин, а отечественный башибузук Кауфман протестует… Пусть, мнение Стасова для меня превыше соображений этой особы…

На следующий день наряд полиции около дома министерства внутренних дел, где размещалась выставка, был усилен. Верещагина предупредили, чтобы он весь день не отлучался: предполагалось «высочайшее» посещение выставки. С утра доступ на выставку для всех посетителей был закрыт. Александр Второй с семьей и придворными прибыл к концу дня. Кауфман семенил по паркету, неотступно следуя за царем. Верещагин представился государю. Медленно пошли по залам выставки. Генералы звенели шпорами, орденами. Одинокий беленький крестик, уцепившись за пуговицу, висел на сюртуке Верещагина. Дамы, разглядывая картины в лорнетки, шуршали подолами шелковых платьев.

От «Апофеоза войны» царь резко отвернулся.

В следующем зале его внимание задержалось на картине «Представляют трофеи». Царь попросил художника пояснить это произведение. Верещагин сказал, что сюжет этого полотна основан на действительном факте: эмир Бухарский носком сапога перекатывает с места на место головы русских солдат, представленные в качестве трофеев, и рассматривает их с варварским хладнокровием…

— Это ужасно! — воскликнула императрица и добавила с улыбкой: — Как странно видеть эти обезображенные смертью головы и тут же столько яркого солнечного света. Такое небо я видела в Ливадии…

— Бухарцы не так уж дики, — заметил Кауфман. — Взгляните, ваше величество, на эти прекрасные колонны. Они именно таковы во дворце Тамерлана. Богатство красок необычайное. А рисунок на колоннах точно передан художником. Здесь он не погрешил против истины.

Царь, не слушая Кауфмана, обратился к висевшей рядом картине.

— «Торжествуют», — прочел он вслух. — Что значит торжествуют?

— Эта картина, ваше величество, — ответил Верещагин, — продолжает предыдущую. Трофейные головы вздеты на колья, вернее, на длинные шесты. Собраны пешие, конные и прибывшие на верблюдах и ишаках мусульмане. Они празднуют победу. В кругу торжествующих мулла выкрикивает слова проповеди: «Так аллах повелевает, чтобы погибли неверные! Нет аллаха, кроме аллаха!..»

В следующем зале царь и его свита подошли к картине «Забытый». Остекленевшими выпуклыми глазами царь уставился на мертвеца, на стаю воронов, снизившихся над трупом. Он поморщился и сказал в раздражении:

— Таких «забытых» нет и быть не должно в моей армии…

— Так точно, ваше величество! Я господину Верещагину об этом говорил, но художник упорствует, со мной не соглашается… — угодливо говорил Кауфман и поспешил заметить: — Взгляните, ваше