И пели птицы... - Себастьян Фолкс

К его возвращению на ферму походная кухня уже начала изрыгать горячую тушенку, кофе и — для самых прожорливых — добавку в виде разбавленного водой жира, изображавшего подливу. Проголодавшийся Джек жадно схлебал все, заедая свежим хлебом, ломоть которого сжимал в кулаке. Уилер жаловался на дрянную еду — не сравнить с тем, что готовила и подавала к столу его жена, да и на жареную рыбу с картошкой, которой он иногда перекусывал, возвращаясь домой из паба, тоже мало похоже. О’Лоун вспоминал пироги с мясом и молодой картофель, за которыми обычно подавали кекс. Тайсон и Шоу ели молча, хотя и у них кормежка восторга не вызывала. Джек прикончил недоеденное Тайсоном. Он стыдился признаться в этом, но армейская еда, которая поступала на линию фронта нерегулярно и иногда вперемешку с грязью, была все же лучше того, чем ему приходилось питаться дома.

Шоу ожил. Его сильная спина помогла доставить в амбар тюки свежей соломы; басистый голос уже не раз и не два присоединялся к хору солдат, распевавших, насытившись, сентиментальные песенки. Джека это обрадовало — жизнестойкость товарищей позволяла ему прилаживаться к противоестественности нынешнего существования, и Артур Шоу с его красивой тяжелой головой и спокойными повадками был для Джека важнейшей опорой.

Повеселев, солдаты, дразня прачек, пришедших забрать их одежду, отпускали язвительные замечания, которых те, впрочем, не понимали, и голышом выстраивались в очередь к бане, устроенной в длинном сарае. Джек стоял за Шоу, любуясь его мощной спиной, выстилавшими лопатки мышцами, в сравнении с которыми талия Шоу, вообще говоря, тоже довольно широкая, выглядела узким конусом, острием упиравшимся в ямку копчика между двумя куполами поросших волосами ягодиц. Здесь, в сарае, солдаты ревели новые песни и плескали друг в друга из сооруженных из бочек и кормушек «ванн» водой, отличавшейся внушительным разнообразием температур. Сержант Адамс стоял в дверях, держа в руках шланг, из которого била холодная вода; он перекрывал пальцами выходное отверстие, чтобы усилить давление струи, и ею выгонял солдат наружу, где они получали одежду — чистую, но так и не избавленную от вездесущих вшей.

Вечером, получив еженедельное денежное довольство (бумажками по пять франков), солдаты начали размышлять о том, как его потратить. Поскольку Джек Файрбрейс считался в подразделении большим шутником, обязанность подыскать для товарищей подходящие развлечения была возложена на него. Побрившиеся, причесавшиеся и начистившие кокарды Тайсон, Шоу, Эванс и О’Лоун явились к нему.

— Извольте вернуться к девяти — и трезвыми, — окликнул их у ворот фермы сержант Адамс.

— В половине десятого, идет? — крикнул в ответ Эванс.

— В половине десятого и вполовину поддатые, — сказал Джек. — Вот это по мне.

Солдаты хохотали, пока не дошли до деревни.

У магазинчика, в котором располагался импровизированный бар, — «кабачок», как называли его солдаты, — выстроилась медленно продвигавшаяся очередь. Выбор Джека, наделенного от природы даром распорядителя празднеств, пал на маленький домик с ярко освещенной кухней, у которого толпилось совсем немного народу. Его товарищи послушно последовали за ним и ждали возле домика, пока не освободился столик, за которым им удалось разместиться, — пожилая хозяйка тут же поставила перед ними тарелки с картошкой, поджаренной в кипящем на сковороде масле. Сумевшим попасть в домик счастливцам выдавались литровые бутылки белого вина без этикеток. Вино было сухое, вкус его солдатам не нравился, и они уговорили одну из молодых прислужниц принести им сахару, который размешивали в стаканах, после чего, продолжая изображать недовольство, пили вино большими глотками. Джек ограничился бутылкой пива, нимало не походившего на тот сотворенный из кентского хмеля и лондонской воды напиток, подаваемый в родных викторианских пабах, воспоминание о котором услужливо подносила ему память.

К полуночи, когда Тайсон затушил, потыкав ею в солому, последнюю сигарету, всех сморил сон. Громко храпевшие солдаты забыли все то, что забыть было немыслимо. Джек давно уж заметил, что мужчины вроде Уилера и Джонса воспринимают каждый день как очередную рабочую смену, а по вечерам донимают друг друга шутливыми придирками, чем они скорее всего занимались бы и дома. Возможно, примерно так же вели себя и двое офицеров, а он просто не понял этого; возможно, весь разговор о рисовании с натуры был всего лишь попыткой сделать вид, что все идет нормально. Начав вплывать в сон, Джек усердно цеплялся за мысли о доме, пытался вообразить голос Маргарет, слова, которые она ему скажет. Здоровье сына стало для Джека более важным, чем жизни товарищей. Там, в кабачке, никто не поднял стакан за Тернера; никто не вспомнил о нем и о тех троих, что ушли с ним вместе.

В последнюю перед возвращением на фронт ночь солдаты собственными силами устроили представление. Стеснительностью никто из них не отличался. Уилер и Джонс исполнили слащавым дуэтом песенку о девушке, достойной миллиона желаний. О’Лоун прочитал стишки о домике с розами у калитки и птичке, поющей «тра-ля-ля» в древесных ветвях.

Уир, которому пришлось сопровождать все это игрой на пианино, поеживался от смущения, пока Артур Шоу и другие солдаты его подразделения — люди, которые, как хорошо знал капитан, несли личную ответственность за смерть по меньшей мере сотни человек, — тоскливо распевали о прикосновении маминых губ. И Уир дал себе слово никогда больше с нижними чинами не якшаться.

Джек Файрбрейс рассказывал на представлении анекдоты, подражая манере комика из мюзик-холла. Концовки некоторых из них слушатели подхватывали хором, но тем не менее смеялись, слушая Джека. Серьезное лицо его обливалось потом от усилий, которых требовал исполняемый номер, а темпераментная реакция солдат, свистевших, хохотавших и хлопавших друг друга по спинам, была свидетельством их храбрости — и страха.

Он смотрел в нанятый для представления зал и видел волны, состоявшие из раскрасневшихся лиц, улыбавшихся, поблескивавших в свете ламп, разевавших рты от хохота и пения. Любое из них казалось Джеку, стоявшему в конце зала на перевернутом ящике, неотличимым от остальных. Лица принадлежали мужчинам, у каждого из которых имелась своя история, однако тень, отбрасываемая тем, что ожидало этих солдат, делала их взаимозаменяемыми. И Джеку не хотелось привязываться к кому-либо из них сильнее, чем к сегодняшнему соседу по столику.

Под конец своего выступления он почувствовал, как и его охватывает низменный страх. Уход из этой ничем не примечательной деревни теперь представлялся ему самым горьким из всех расставаний его жизни; ни разлука с родителями, женой и сыном, ни мучительное прощание на железнодорожном вокзале не теснили сердце Джека так сильно, как короткие переходы по полям Франции, которые возвращали его на передовую. Каждый из них оказывался более тяжелым, чем все предыдущие. Он не закалился, не привык. Всякий раз ему приходилось все глубже залезать в закрома собственной бездумной решимости.

Вот так, раздираемый страхом и сочувствием к смотревшим на него красным лицам, Джек и закончил свой номер песенкой. «Была б ты единственной девчонкой в мире» — запел он. И солдаты подхватили эти звонкие слова с благодарностью, словно каждое из них выражало глубочайшее чувство.