Голубой замок - Люси Мод Монтгомери

— Ты так красиво смеешься, — сказал ей однажды Барни. — Мне сразу хочется рассмеяться, едва слышу твой смех. В нем есть какая-то загадка, словно за ним кроется еще большее веселье, которому ты не позволяешь выйти наружу. Ты смеялась так, прежде чем перебралась на Миставис, Лунный Свет?

— Я совсем не смеялась, правда. Я глупо хихикала, когда чувствовала, что этого ждут. Но теперь — смех приходит сам собой.

Валенси не раз отмечала, что сам Барни стал смеяться намного чаще, чем раньше, и что его смех изменился. Он стал чистым. Она редко слышала в нем ту циничную ноту. Мог ли человек с таким смехом иметь на совести преступление? Но все же Барни, должно быть, что-то совершил. Валенси без особых переживаний сделала свои выводы. Она заключила, что он был банковским кассиром-растратчиком. Она нашла в одной из книг Барни старую вырезку из монреальской газеты, в которой давалось описание сбежавшего кассира. Описание подходило к Барни, также как к полудюжине других знакомых Валенси мужчин, а по случайным замечаниям, которые он бросал время от времени, она пришла к выводу, что он довольно хорошо знает Монреаль. Валенси придумала для себя всю историю. Барни служил в банке. Он не смог устоять перед соблазном и взял некую сумму денег, чтобы сыграть на бирже, конечно же, собираясь вернуть ее. Это затягивало его все глубже и глубже, пока он не понял, что остается одно — сбежать. Такое случается со многими мужчинами. Он не хотел — Валенси была абсолютно уверена — делать ничего плохого. Хотя, имя человека в вырезке было Бернард Крейг. Но Валенси всегда считала, что Снейт — вымышленное имя. Не то, чтобы это имело какое-то значение.

Лишь одна ночь стала для Валенси несчастливой в эту зиму. Это было в конце марта, когда почти растаял снег, а Нип и Так вернулись. Барни ушел днем в долгий поход по лесам, сказав, что вернется к вечеру, прежде чем стемнеет. Вскоре после того как он ушел, начался снегопад. Поднялся ветер, и один из худших штормов за всю зиму накрыл Миставис. Он надрывно ревел над озером и бился о стены маленького дома. Темный мрачный лес злобно смотрел с материка на Валенси, угрожая шевелящимися ветвями, страша ветреным мраком, ужасая воем из глубины. Деревья на острове корчились в отчаянии. Валенси провела ночь, свернувшись калачиком на ковре возле камина, уткнув лицо в ладони, устав тщетно вглядываться в эркерное окно в бесполезных попытках увидеть сквозь жестокую пелену ветра и снега то, что когда-то было волнисто-голубым Мистависом. Где же Барни? Заблудился среди бездушных озер? Упал от усталости, бродя по бездорожью леса? Валенси сотню раз умерла за эту ночь, сполна заплатив за все счастье Голубого замка. Когда наступило утро, буря улеглась, солнце победно засияло над Мистависом, а к полудню Барни вернулся домой. Валенси увидела его через окно, когда он обходил лесок, худой и черный на фоне блистающего белого мира. Она не выбежала встречать его. Что-то случилось с ее ногами, и она рухнула на стул Банджо. К счастью, тот вовремя соскочил, растопырив усы от негодования. Барни так и нашел ее здесь, уткнувшуюся лицом в ладони.

— Барни, я думала, ты умер, — прошептала она.

Тот хохотнул.

— После двух лет, проведенных на Клондайке, ты думала, что такой детский шторм может достать меня? Я провел ночь в сторожке на Маскоке. Немного холодно, но вполне укромно. Гусенок! У тебя глаза, словно дыры, прожженные в одеяле. Ты сидела здесь всю ночь и волновалась о таком старом бродяге, как я?

— Да, — сказала Валенси. — Я не могла иначе. Буря казалась такой сильной. Любой мог заблудиться в ней. Когда… я увидела тебя… там, у леса… что-то стряслось со мной. Не знаю что. Словно я умерла и воскресла к жизни. Не могу описать это иначе.

Весна. Пару недель Миставис был черен и угрюм, затем вновь заполыхал сапфиром и бирюзой, лиловым и розовым, смеясь в эркерном окне, лаская аметистовые острова, волнуясь под ветром нежно, как шелк. Лягушки, маленькие зеленые волшебницы болот и озерков, распевали повсюду в сумерках и по ночам; острова оделись в сказочную зеленую дымку; молодые деревья красовались мимолетной прелестью первого листа; листва можжевеловых деревьев обрела узор, словно начертанный морозом; леса надели наряд из весенних цветов, изысканных, божественных, как душа самой природы; клены покрылись красным туманом; ивы распустили сияющие серебристые сережки; вся забытая синева Мистависа расцвела вновь; манили, соблазняя, апрельские луны.

— Только подумать, как много тысяч весен прошло на Мистависе, и все они были столь прекрасны, — сказала Валенси. — О, Барни, взгляни на эту дикую сливу! Я… я должна процитировать Джона Фостера. Это отрывок из одной из его книг, я прочла его сотню раз. Он, должно быть, написал эти слова перед таким же деревом:

«Посмотрите на молодую сливу, что украсила себя древним нарядом из кружев брачной фаты. Она, должно быть, соткана пальцами лесных фей, ибо невозможно создать ничего подобного на обычном ткацком станке. Могу поклясться, дерево чувствует свою красоту. Оно щеголяет пред нашими глазами, словно его красота не самая эфемерная в лесах, не самая редкая и прекрасная, потому что сегодня она есть, а назавтра исчезла. Любой южный ветер, пробравшись в ее ветви, дождем развеет изящные лепестки. Но что за дело? Сегодня она королева диких мест, а в лесах есть лишь сегодня».

— Уверен, что ты опишешь намного лучше, если выкинешь все это из головы, — бессердечно заявил Барни.

— А вот полянка одуванчиков, — упрямо продолжила Валенси. — Хотя одуванчикам не следует расти в лесах. У них совсем нет вкуса. Они слишком веселые и самодовольные. В них нет тайны и замкнутости настоящих лесных цветов.

— Короче, у них нет секретов, — сказал Барни. — Но позволь возразить. У лесов свой собственный образ жизни, даже с этими нарочитыми одуванчиками. Скоро вся эта назойливая желтизна и самодовольство исчезнут, и мы обнаружим туманные, словно призраки, шары, парящие в высокой траве в полной гармонии с традициями леса.

— Это прозвучало так по-фостерски, — поддразнила его Валенси.

— Что я такого сделал, чтобы заслужить подобное оскорбление? — пожаловался Барни.

Одним из ранних знаков весны стало возрождение Леди Джейн. Барни вывел ее на дорогу, когда там еще не появилась ни одна машина, и они проехали через Дирвуд по самые оси в грязи. Они миновали нескольких Стирлингов, застонавших от мысли, что пришла весна, и теперь придется повсюду сталкиваться с этой бесстыжей парочкой. Валенси, бродя по магазинам Дирвуда, встретила на улице дядю Бенджамина, но тот, лишь пройдя пару кварталов, понял, что девушка в алом шерстяном пальто, с румяными от свежего апрельского воздуха щеками и челкой черных волос над смеющимися раскосыми глазами, — Валенси. Осознав это, дядя Бенджамин возмутился. Что сделала с собой Валенси, чтобы выглядеть так… так… так молодо? Ведь путь грешника труден. Должен бы быть. Библейским и правильным. Но тропа Валенси не казалась трудной. Будь она таковой, нечестивица не выглядела бы так, как сейчас. В этом было нечто неправильное. Но почти достаточное, чтобы превратить человека в модерниста.

Барни и Валенси махнули в Порт, поэтому было уже темно, когда они на обратном пути проезжали через Дирвуд. Возле своего старого дома Валенси, охваченная внезапным порывом, вышла из машины, прошла через маленькую калитку и на цыпочках пробралась к окну гостиной. Мать и кузина Стиклз мрачно вязали. Как всегда, целеустремленные и сердитые. Выгляди они одинокими, Валенси зашла бы в дом. Но они не казались такими. Валенси не стала бы их беспокоить ни за что на свете.