Кардинал Ришелье и становление Франции - Энтони Леви

Ришелье был весьма огорчен произошедшим, а обвинения и угрозы, сыпавшиеся на него со всех сторон, вызывали у него желание уйти в отставку. Он пытался сделать это и прежде, но его удержал отец Жозеф. На этот раз его прошение, переданное через Марию Медичи, было отклонено, и он получил от Людовика знаменитое письмо с благодарностями, подписанное в Блуа 9 июня и лично доставленное Марией Медичи: «Я питаю к вам полное доверие, и у меня никогда не было никого, кто служил бы мне на благо так, как это делаете вы… Я никогда не откажусь от вас… Будьте уверены, что я не изменю своего мнения и, кто бы ни выступал против вас, вы можете рассчитывать на меня».

16 января ему был пожалован пенсион от короля в размере 60 000 ливров. Отныне и впредь он был удостоен также редкой привилегии иметь личную охрану, которой законно пользовались только король, его мать, его брат и губернаторы провинций.[135] Ришелье не нравилось то, что приходится приносить в жертву свою личную жизнь, но он осознавал необходимость «сказать свободе прощай»: «Чем настойчивее они преследуют меня в попытке отнять жизнь, тем настойчивее я буду преследовать интересы короля».[136] Сотрудничество короля и кардинала стало очень тесным, чему способствовали регулярно проводившиеся двухчасовые личные беседы.

Когда Ришелье болел, только король мог дать разрешение на визит к нему. Когда это было необходимо, Королевский совет собирался у его постели. Людовик чувствовал себя все более неуверенно и беспокойно в отсутствие Ришелье и все больше нуждался в его замечаниях по поводу любых политических решений. Но формальности соблюдались всегда. Принятие или по меньшей мере обнародование всех решений было предоставлено королю. Важные письма всегда были написаны от имени короля, и Ришелье никогда не забывал о соблюдении формальной почтительности. В то время как государственные секретари готовы были исполнять приказы Ришелье, он всячески старался, чтобы к ним на одобрение попадали не более чем предложения или черновые наброски, никогда не брал на себя полномочий, не возложенных на него официально, и не вмешивался в дела министров или послов.

Людовик взял с собой Гастона в Нант; они приплыли туда по реке 7 июля. Провинциальные штаты Бретани подтвердили свою преданность королю. Шале был арестован 9 июля, и Людовик допросил Гастона в присутствии матери, Ришелье, Шомбера и Марийака. Гастон признался во всем, пытался всячески оправдаться и подтвердил свою готовность жениться на Марии де Бурбон. Ее окружили усиленной охраной, на случай если граф Суассонский предпримет попытку похищения.

Контракт был подписан утром 5 августа, днем была отпразднована помолвка, а вечером состоялся обмен выражениями согласия. Людовик и Ришелье присутствовали на свадебной мессе 6 августа.[137] Мадам де Шеврез была сослана в свое поместье, но предпочла бежать в Лотарингию. Гастон получил титул герцога Орлеанского, а также Шартр, Блуа и большую сумму денег. Десять месяцев спустя, 4 июня 1627 г., его жена умерла во время родов, оставив дочь, которая прославится как «La grande Mademoiselle» и будет играть заметную роль при дворе Людовика XIV. Ришелье устроил пышный прием в честь Гастона и новобрачной на их обратном пути в Париж. Генеральный прокурор Ренна предупредил его, что на него готовится засада по пути из Нанта, поэтому Ришелье путешествовал в сопровождении около сотни охранников, предоставленных ему королем. Это была уже третья попытка убить его.

Для суда над Шале — ничтожным, но трагическим персонажем, ставшим «козлом отпущения», — была назначена специальная комиссия чиновников из парламента Бретани. Нужно было заставить трепетать грандов, не проливая при этом королевской крови. Следствие продолжалось несколько недель и заключалось в трех визитах, которые Ришелье нанес узнику. Позже Ришелье обвинил Анну Австрийскую в потворстве заговорщикам. Она отрицала свое участие в заговоре с целью смены супруга.[138] Каким бы ни было до этого состояние королевского брака, с этого момента он стал не более чем пустой декорацией.

Король дал понять, что смягчит окончательный приговор Шале по обвинению в оскорблении величества, что подразумевало расчленение тела, выставление его частей на всеобщее обозрение, конфискацию всего имущества и лишение его потомков дворянского звания. Шале признали виновным 18 августа. По приговору его должны были обезглавить, но он мог быть похоронен в освященной земле. Палач, возможно подкупленный Гастоном, не явился, и сапожнику, приговоренному к повешению, было обещано помилование за то, что он отрубит голову Шале. Хорошо известно, что ему не удалось отсечь голову швейцарским мечом; пришлось заменить орудие казни на тесло и сделать больше тридцати ударов. После четвертого удара Шале оставался в сознании и мог еще шептать имена Иисуса и Марии…

К концу 1626 г. Ришелье достиг того этапа своей карьеры, на котором мог — с почти религиозным благоговением — приступить к осуществлению своего грандиозного замысла о создании великой и единой Франции. Это следовало делать через посредство и от имени короля, который теперь во всем зависел от него, и Ришелье отчетливо представлял себе, какие цели являются первоочередными. Королевскую власть по-прежнему следовало укреплять, влияние старой и по большей части мятежной землевладельческой аристократии — уменьшать, гугенотов — подавлять, а планы Габсбургов — расстраивать. Франции по-прежнему нужно было прививать национальное самосознание, и ни один из ведущих умов той поры пока еще не понимал мечты Ришелье, так медленно воплощавшейся в жизнь.

Ришелье еще не предвидел ни выражаемой в смертях, страданиях и лишениях цены, которую придется заплатить народу Франции за насаждаемые им внутреннее единство и внешнее величие, ни той боли, которую придется испытать ему самому, когда для короля станет очевидной необходимость выбирать между Марией Медичи, которая была его матерью и покровительницей Ришелье, и им самим. В конечном итоге именно бесцеремонное поведение королевы-матери вынудило Ришелье поставить короля перед этим выбором, хотя его собственное, во многом определенное религией, мировоззрение не могло не противиться аналогичной необходимости выбирать между его представлением (по существу своему, рыцарским) о величии Франции и мистической концепцией божественного происхождения власти ее монарха. Ему удавалось успешно избегать этой дилеммы.