Фосс - Патрик Уайт

Пэлфримен посмотрел на Фосса.

— Со своими убеждениями я не расстанусь в угоду ни вам, мистер Фосс, ни кому-либо другому.

Фосс поднялся. Его черные сапоги скрипнули.

— Ненавижу смирение! — заявил он. — Неужели человек настолько низок, что должен валяться в прахе подобно червю? Если таково покаяние, то грех куда менее уродлив!

Судя по всему, немец очень разволновался. В мерцании свечей лицо его отливало желтым. Темные губы презрительно кривились.

Пэлфримен ничего не ответил. Он сложил руки в прочный замок.

Фосс немного смягчился, по большей части в отношении себя самого. Он порывисто оглядел тускло освещенную комнату, в которой прозвучали его слова. Тихо позвякивали хрустальные подвески, свисавшие на серебряной проволоке с розеток подсвечников.

В звенящей тишине он принялся кое-как извиняться перед миссис Сандерсон, которая в середине предыдущей сцены резко отвернулась, безусловно, сочтя ее крайне неприятной.

Проигнорировав извинения, она ласково посоветовала:

— Выпейте перед сном теплого молока. При переутомлении оно творит настоящие чудеса.

Вряд ли Фосс собирался последовать совету, но посмотрел на нее с благодарностью.

Он по-своему красив, поняла она, и, вероятно, хочет, чтобы его спасли. Женщина задумалась, расскажет ли об этом когда-нибудь мужу.

В ту ночь Фоссу снилось масло из козьего молока, в котором жена каторжника собиралась вылепить лицо. Вот только чье? Это казалось чрезвычайно важным. Необходимость знать заставляла его кожу сочиться по́том еще долго после того, как сон оборвался и немец лежал, ворочаясь с боку на бок и не в силах обрести себя вновь.

День накануне отъезда из Рейн-Тауэрс выдался спокойным. Такие моменты как нельзя лучше подходят для последних распоряжений. Мужчины проводили целые часы, беседуя с маленькими детьми. Долина была красива как никогда, однако упавшая ночь быстро избавила ее от золотых, синих и фиолетовых красок уходящего дня.

Уже вечером Фосс вышел прогуляться к реке с призрачной форелью. Вчерашний проступок он загладил и даже отчасти преисполнился тем смирением, которое Пэлфримен почитал за добродетель. Немец стоял у коричневых вод дружелюбной реки, журчавшей по камням, и смотрел на оставшийся позади дом, словно привязанный к берегу людскими надеждами и верой, ощущая ностальгию по невинности, чью силу он обычно осуждал, считая ее невежеством или подозревая, что она скрывает под собой обман.

Глядя на неумело спланированный, но так или иначе красивый дом, чья материальная структура постепенно исчезала, чьи окна расцветали размытыми оранжевыми всполохами, он вспоминал локти молодой женщины, когда она сидела за фортепьяно и играла какой-то невзрачный ноктюрн. Причем без всякого выражения, как деревянная. При всей грации и внешнем самообладании, холодных губах и теплом взгляде, изящно вылепленных ушах, которые вдруг увиделись ему во всех подробностях, до малейшего прозрачного изгиба, главное ее достоинство заключалось в своенравной невинности. Вероятно, сама она ничуть не осознавала того, что открылось ему сейчас. В том мрачном саду она и впрямь была как деревянная — некрасивая, сильная женщина, и благодаря несуразной невинности слова ее ранили глубоко и, как Фосс того страшился или наоборот страстно желал, вполне могли бы нанести coup de grace[10].

Он продолжал думать о молодой женщине, стоя на берегу реки, и где-то в сумерках мерцали ее деревянные локти. Потом, поскольку время было позднее и он устал, немец взобрался на склон и пошел к дому.

Позже той ночью Фосс разыскал в саквояже бумагу и ящичек с письменными принадлежностями, уселся за удобный столик, накрытый скатертью, которую миссис Сандерсон соткала своими руками, придвинул пару свечей и начал писать тем из своих покровителей, каковые настоятельно просили оповещать их обо всех его перемещениях. Им хотелось получать написанные высокопарным слогом послания, а Фосса это ничуть не затрудняло.

Покончив с отчетами, он тут же снова взялся за перо и принялся писать в довольно необычной манере, каковую любой сторонний наблюдатель нашел бы престранной, поскольку она одновременно сочетала в себе целеустремленность и поразительное отсутствие самоконтроля.

На чистом листе бумаги Фосс, ни на минуту не задумавшись, написал следующее:

«Рейн-Тауэрс, октябрь 1845.

Дорогая мисс Тревельян!

На данном этапе подобное письмо вас наверняка удивит, однако воспоминания о встречах с вами вкупе с безмятежной красотой местности, где мы провели несколько беззаботных дней, предаваясь отдыху под кровом чрезвычайно заботливых хозяев, подвигли меня взяться за перо и объединить мысли и чувства, которые, как мне кажется, давно присутствовали в моем сознании в виде разрозненных фрагментов. Знайте же, несмотря на многочисленные и важные приготовления к моей великой экспедиции, а также множество сопутствующих обстоятельств путешествия, я никогда не забывал о вашем дружеском участии и искренней заинтересованности в нашем благополучии и чрезвычайно ценил нашу связь, какой бы хрупкой и незначительной она не представлялась на первый взгляд в свете жизненного плана, уготованного судьбой каждому из нас.

Я постеснялся бы выражать свои чувства в столь личной форме, если бы не был свидетелем вашей высокой нравственности и проницательности, с которой вы успешно подметили определенные черты моего характера. Подарки судьбы возврату не подлежат! То, что я намерен совершить, должно быть совершено. Вследствие этого я прекрасно осознаю, что моей спутнице жизни придется почти каждый день спотыкаться о подводные камни обстоятельств, однако, насколько я успел понять, сила духа и здравость этой спутницы таковы, что обеспечат ей должную защиту против любых невзгод.

Материальных благ предложить не могу. Впрочем, я убежден, что, когда завершу свою миссию, она будет стоить любого количества золота или ценных бумаг. Дорогая мисс Тревельян, не надо за меня молиться — лучше следуйте за мной в помыслах и желаниях каждый день, каждый час, пока я не вернусь к вам победителем!

Покуда же мне требуется лишь согласие на письмо к вашему дядюшке, мистеру Боннеру, чтобы надлежащим образом испросить у него вашей руки.

Вот почти и все, что я имею сказать вам в этот поздний час, а утро для меня начнется еще до рассвета. Если вы согласны на мое предложение, пишите мне в Джилдру, в поместье мистера Бойла на плодородной низменности Дарлинг-Даунс. Тщательно взвесьте все возможные соображения, только не медлите слишком долго, потому как Джилдра — мой последний шанс!

Из Джилдры я также надеюсь написать вам об интересных особенностях флоры и фауны, которые встретятся нам на пути, и еще включу отчет о нашем образе жизни. Теперь же я отдаю это письмо мистеру Сандерсону, чьи люди регулярно ездят в Ньюкасл, и рассчитываю, что оно как можно скорее попадет в ваши добрые руки.