Идиот - Федор Достоевский

— Надули Фердыщенка! Вот так надули! Нет, вот это уж такнадули! — вскричал плачевным голосом Фердыщенко, понимая, что можно и должновставить словцо.

— А вам кто велел дела не понимать? Вот и учитесь у умныхлюдей! — отрезала ему чуть не торжествующая Дарья Алексеевна (старинная иверная приятельница и сообщница Тоцкого).

— Вы правы, Афанасий Иванович, пети-жё прескучное, и надопоскорей кончить, — небрежно вымолвила Настасья Филипповна; — расскажу сама,что обещала, и давайте все в карты играть.

— Но обещанный анекдот прежде всего! — с жаром одобрилгенерал.

— Князь, — резко и неподвижно обратилась к нему вдругНастасья Филипповна, — вот здесь старые мои друзья, генерал да АфанасийИванович, меня всё замуж выдать хотят. Скажите мне, как вы думаете: выходитьмне замуж иль нет? Как скажете, так и сделаю.

Афанасий Иванович побледнел, генерал остолбенел; всеуставили глава и протянули головы. Ганя застыл на месте.

— За… за кого? — спросил князь замирающим голосом.

— За Гаврилу Ардалионовича Иволгина, — продолжала НастасьяФилипповна, попрежнему резко, твердо и четко.

Прошло несколько секунд молчания; князь как-будто силился ине мог выговорить, точно ужасная тяжесть давила ему грудь.

— Н-нет… не выходите! — прошептал он наконец, и с усилиемперевел дух.

— Так тому и быть! Гаврила Ардалионович! — властно и как быторжественно обратилась она к нему: — вы слышали, как решил князь? Ну, так втом и мой ответ; и пусть это дело кончено раз на всегда!

— Настасья Филипповна! — дрожащим голосом проговорилАфанасий Иванович.

— Настасья Филипповна! — убеждающим, но встревоженнымголосом произнес генерал.

Все зашевелились и затревожились.

— Что вы, господа? — продолжала она, как бы с удивлениемвглядываясь в гостей: — что вы так всполохнулись! И какие у вас у всех лица!

— Но… вспомните, Настасья Филипповна, — запинаясьпробормотал Тоцкий, — вы дали обещание… вполне добровольное, и могли бы отчастии пощадить… Я затрудняюсь и… конечно, смущен, но… Одним словом, теперь, в такуюминуту, и при… при людях, и всё это так… кончить таким пети-жё дело серьезное,дело чести и сердца… от которого зависит…

— Не понимаю вас, Афанасий Иванович; вы действительно совсемсбиваетесь. Во-первых, что такое: “при людях”? Разве мы не в прекраснойинтимной компании? И почему “пети-жё”? Я действительно хотела рассказать свойанекдот, ну, вот и рассказала; не хорош разве? И почему вы говорите, что “несерьезно”? Разве это не серьезно? Вы слышали, я сказала князю: “как скажете,так и будет”: сказал бы да, я бы тотчас же дала согласие, но он сказал нет, и яотказала. Тут вся моя жизнь на одном волоске висела; чего серьезнее?

— Но князь, почему тут князь? И что такое, наконец, князь? —пробормотал генерал, почти уж не в силах сдержать свое негодование на такойобидный даже авторитет князя.

— А князь для меня то, что я в него в первого, во всю моюжизнь, как в истинно-преданного человека поверила. Он в меня с одного взглядаповерил, и я ему верю.

— Мне остается только отблагодарить Настасью Филипповну зачрезвычайную деликатность, с которою она… со мной поступила, — проговорилнаконец дрожащим голосом и с кривившимися губами бледный Ганя; — это, конечно,так тому и следовало… Но… князь… Князь в этом деле…

— До семидесяти пяти тысяч добирается, что ли? — оборвалавдруг Настасья Филипповна: — вы это хотели сказать? Не запирайтесь, вынепременно это хотели сказать! Афанасий Иванович, я и забыла прибавить: вы этисемьдесят пять тысяч возьмите себе и знайте, что я вас отпускаю на волю даром.Довольно! Надо ж и вам вздохнуть! Девять лет и три месяца! Завтра — по-новому,а сегодня — я именинница и сама по себе, в первый раз в целой жизни! Генерал,возьмите и вы ваш жемчуг, подарите супруге, вот он; а с завтрашнего дня ясовсем и с квартиры съезжаю. И уже больше не будет вечеров, господа!

Сказав это, она вдруг встала, как-будто желая уйти.

— Настасья Филипповна! Настасья Филипповна! — послышалось совсех сторон. Все заволновались, все встали с мест; все окружили ее, все сбеспокойством слушали эти порывистые, лихорадочные, исступленные слова; всеощущали какой-то беспорядок, никто не мог добиться толку, никто не мог ничегопонять. В это мгновение раздался вдруг звонкий, сильный удар колокольчика,точь-в-точь как давеча в Ганечкину квартиру.

— А! а-а! Вот и развязка! Наконец-то! Половина двенадцатого!— вскричала Настасья Филипповна; — прошу вас садиться, господа, это развязка!

Сказав это, она села сама. Странный смех трепетал на губахее. Она сидела молча, в лихорадочном ожидании, и смотрела на дверь.

— Рогожин и сто тысяч, сомнения нет, — пробормотал про себяПтицын.

Вошла горничная Катя, сильно испуганная.

— Там бог знает что, Настасья Филипповна, человек десятьввалились, и всё хмельные-с, сюда просятся, говорят, что Рогожин, и что вы самизнаете.

— Правда, Катя, впусти их всех тотчас же.

— Неужто… всех-с, Настасья Филипповна? Совсем ведьбезобразные. Страсть!

— Всех, всех впусти, Катя, не бойся, всех до одного, а то ибез тебя войдут. Вон уж как шумят, точно давеча. Господа, вы, может быть,обижаетесь, — обратилась она к гостям, — что я такую компанию при вас принимаю?Я очень сожалею и прощения прошу, но так надо, а мне очень, очень бы желалось,чтобы вы все согласились быть при этой развязке моими свидетелями, хотя,впрочем, как вам угодно…

Гости продолжали изумляться, шептаться и переглядываться, ностало совершенно ясно, что всё это было рассчитано и устроено заранее, и чтоНастасью Филипповну, — хоть она и конечно с ума сошла, — теперь не собьешь.Всех мучило ужасно любопытство. При том же и пугаться-то очень было некому. Дамбыло только две: Дарья Алексеевна, барыня бойкая и видавшая всякие виды, и которуютрудно было сконфузить, и прекрасная, но молчаливая незнакомка. Но молчаливаянезнакомка вряд ли что и понять могла: это была приезжая немка и русского языканичего не знала; кроме того, кажется, была столько же глупа, сколько ипрекрасна. Она была внове и уже принято было приглашать ее на известные вечерав пышнейшем костюме, причесанную как на выставку, и сажать как прелестнуюкартинку для того, чтобы “скрасить вечер, — точно так, как иные добывают длясвоих вечеров у знакомых, на один раз, картину, вазу, статую или экран. Что жекасается мужчин, то Птицын, например, был приятель с Рогожиным, Фердыщенко былкак рыба в воде; Ганечка всё еще в себя придти не мог, но хоть смутно, анеудержимо сам ощущал горячечную потребность достоять до конца у своегопозорного столба; старичек-учитель, мало понимавший в чем дело, чуть не плакали буквально дрожал от страха, заметив какую-то необыкновенную тревогу кругом ив Настасье Филипповне, которую обожал, как свою внучку; но он скорее бы умер,чем ее в такую минуту покинул. Что же касается Афанасия Ивановича, то, конечно,он себя компрометировать в таких приключениях не мог; но он слишком былзаинтересован в деле, хотя бы и принимавшем такой сумасшедший оборот; да иНастасья Филипповна выронила на его счет два-три словечка таких, что уехатьникак нельзя было, не разъяснив окончательно дела. Он решился досидеть до концаи уже совершенно замолчать и оставаться лишь наблюдателем, что, конечно, итребовалось его достоинством. Один лишь генерал Епанчин, только сейчас предэтим разобиженный таким бесцеремонным и смешным возвратом ему подарка, конечно,еще более мог теперь обидеться всеми этими необыкновенными эксцентричностямиили, например, появлением Рогожина; да и человек, как он, и без того ужеслишком снизошел, решившись сесть рядом с Птицыным и Фердыщенком; но что могласделать сила страсти, то могло быть, наконец, побеждено чувством обязанности,ощущением долга, чина и значения и вообще уважением к себе, так что Рогожин скомпанией, во всяком случае, в присутствии его превосходительства былневозможен.