Лимонов - Эмманюэль Каррер

Кроме писания статей для Telerama, я вел на частном радио еженедельную передачу и, когда вышла книга «Дневник неудачника», пригласил Лимонова к себе в эфир. Я заехал за ним на мотоцикле. Он жил в квартале Маре, в небольшой квартире, обставленной по-спартански, где на полу стояли гантели, а на столе, рядом с пишущей машинкой, пружинный аппарат для укрепления мышц рук. Стриженный под бобрик, в черной майке, плотно обтягивающей развитые мышцы груди и рук, он был похож на десантника, но десантника странного: на нем были очки в роговой оправе, а в выражении лица сквозило что-то неожиданно детское. На фотографии, иллюстрировавшей статью, которую я посвятил его книге, Лимонов был изображен с ирокезским хохлом на голове и в полном прикиде панка, уже вышедшем из моды: видимо, он обзавелся им сразу по приезде во Францию. Поэтому первое, что я от него услышал, был упрек, что мы могли бы найти фото и посвежее: должно быть, это его и вправду расстроило.

От той передачи мне почти ничего не запомнилось. Я отвез его домой, и мы расстались, даже не выпив на прощанье и не договорившись о дальнейших встречах. И все же своих первых знакомых в Париже он приобрел именно так. Многие из них были, как и я, журналистами-фрилансерами, ведущими на местных радиостанциях или начинающими издателями. Молодые люди от двадцати до тридцати, которым понравилась его первая книга, брали у него интервью, чтобы познакомиться поближе, а потом отправлялись выпить или пообедать, развлекались вместе, становились приятелями. Он приехал недавно, никого здесь не знал, плохо говорил по-французски и очевидно нуждался в таких связях. Благодаря Тьерри Мариньяку, Фабьен Иссартель, Доминику Голтье и моему другу Оливье Рубинштейну он довольно быстро влился в тесный кружок модной парижской тусовки: вернисажи, коктейли у издателей, вечера в клубе Palais и ночи в клубе Bains-Douches. Я не был членом этой компании – из робости, которую маскировал под презрение. Грустно признаваться, но я никогда не был в Palais. После первой встречи я иногда встречал Лимонова, главным образом на вечеринках у Оливье. Мы здоровались, перекидывались парой слов. Он занимал в моих мыслях много места, а я в его, думаю, очень мало, и потому я был потрясен, встретив его через двадцать пять лет в Москве и поняв, что он прекрасно помнит обстоятельства нашего знакомства, ту передачу на радио и даже мой мотоцикл. «Красная “хонда 125”, верно?»

Абсолютно верно.

Первые годы, проведенные Лимоновым в Париже, были, как мне кажется, лучшими в его жизни. Только что, с огромным трудом, ему удалось выбиться из нищеты и безвестности. Появление «Русского поэта», а потом «Дневника неудачника» сделало его местной знаменитостью, причем он был популярен как раз у той части публики, которая была ему ближе: не столько у крупных издателей и серьезной прессы, сколько у чуткой к модным веяниям молодежи, быстро оценившей его своеобразную манеру одеваться, корявый французский и спокойную провокативность речей. Злые шутки по поводу Солженицына, тосты за Сталина – именно это и хотели слышать в определенную эпоху завсегдатаи определенных кругов, которые, устав от политического рвения, с одной стороны, и осознав бессмысленность пофигизма – с другой, с удовольствием погрузились в цинизм и холодную пустоту. Советский стиль вызывал восхищение у пост-панков даже в одежде: они обожали массивные очки в роговой оправе – стиль Политбюро, комсомольские значки и фотографии Брежнева, взасос целующегося с Хонеккером, и Лимонов был сначала изумлен, а потом взволнован, увидев на ногах у супермодного стилиста пластиковые ботики с кнопками-пуговицами – в точности такие же, какие носила его мать в Харькове, в начале пятидесятых.

Если раньше он сокрушался по поводу того, что обречен иметь дело с категориями С и D, то теперь к его услугам были дамы категории А и даже А+, как та известная парижская красотка, которой он практически залез в трусики во время светского обеда – теперь его стали приглашать и на светские мероприятия тоже. С вечеринки они ушли вместе, прошлись по нескольким барам, а ближе к утру она привезла его в свою элегантную квартиру в Сен-Жермен-де-Пре. У нее была самая красивая грудь, какую ему доводилось видеть, но волшебной сказки из этой истории не получилось, поскольку красотка оказалась графиней – настоящей! – и знала в Париже всех. Новая подружка Лимонова была странна сверх всякой меры, пила, не просыхая, курила одну за другой, ругалась как извозчик, и на момент их знакомства была не замужем. Эдуард, ставший на целый сезон ее официальным любовником, произвел в то же время большое впечатление на геев из ее окружения и, ко всеобщему удовольствию, сыграл роль обаятельного проходимца. Эта лестная для него связь длилась несколько месяцев. Маленький Растиньяк смог бы извлечь из нее немало пользы, но Эдуард – надо отдать ему должное – не Растиньяк. Даже когда он хотел бы им быть, талант и незаурядная личность заставляли его делать то, что категорически не рекомендуется, если хочешь преуспеть в свете. Осенью 1982-го оказавшись в Нью-Йорке по приглашению своего издателя – теперь у него был издатель и в Америке, – он увидел певшую в баре двадцатипятилетнюю русскую, привез ее в Париж и поселил в своей квартире. Графиня если и страдала от их разрыва, ничем этого не показала. Они перестали встречаться – русская оказалась весьма ревнива, – но, перестав быть любовниками, остались тем не менее добрыми приятелями.

Наташу Медведеву я видел лишь мельком, у Оливье Рубинштейна, который тесно общался с ними обоими. Она производила впечатление: высокая, раскрашенная, как клоун на ярмарке, с величественной осанкой и мощными бедрами, обтянутыми чулками в сеточку, – и была, по мнению Оливье (который, впрочем, хорошо к ней относился), редкостной стервой. Свою новую подругу Эдуард любил безумно, чего нельзя было сказать о его отношении к графине. Наташа казалась ему аристократкой по духу. Рожденная, как и он, на убогой городской окраине, живущая по собственным законам, она отправилась завоевывать мир, имея в качестве козырей лишь броскую красоту, грудной голос да грубоватый юмор уличной девчонки. Они были любовниками, любовниками страстными, но еще – братом и сестрой. И если ему нравилась роль пролетария, ублажающего графиню, то эта прихоть, я убежден, представляла для него гораздо меньше ценности, чем почти кровосмесительный союз двух авантюристов, вылезших из одинаковой нищеты и заключивших пакт – не на жизнь, а на смерть – о совместной борьбе против окружающего их злобного мира. Он обожал соблазнять, но в глубине души был однолюб. Он верил, что каждому суждено встретить в жизни определенное количество предназначенных лишь ему людей, и тот, кто разбазарит эти возможности впустую, человек конченый. Он оставил Анну, потому что встретил другую, лучше. Елена бросила его, потому что верила, что нашла другого и что тот – лучше. Наташа – это именно его половинка, ведь они так похожи: двое потерявшихся детей, узнавших друг друга с первого взгляда и соединившихся, чтобы никогда не разлучаться.

В «Книге мертвых» он рассказывает прелестную историю про их поход к Синявскому. Талантливый писатель, диссидент с самого первого часа, Андрей Синявский принимал участие в похоронах Пастернака, а после собственного судебного процесса, почти столь же громкого, как и процесс над Бродским, провел несколько лет в колонии. Синявский – классический архетип русского мыслителя с неизменной бородой – в эмиграции говорил только по-русски, только с русскими и только о России, Эдуард этого терпеть не мог, однако к Синявскому испытывал симпатию и часто заходил проведать в его набитый книгами домик в Фонтене-о-Роз. Они были трогательны – он и его жена: оба добросердечные и радушные, и Эдуард воспринимал их как родителей, хотя они были не намного старше. Жена присматривала, чтобы муж не пил лишнего, потому что это вредно, а Андрей Донатович, опрокинув рюмочку-другую, становился сентиментален, начинал обнимать гостей и рассказывать, как он их любит.