На новой земле - Джумпа Лахири

А потом отец и мать вернулись в США, а Судха с головой погрузилась в учебу. В общежитии она быстро завела себе множество друзей: в отличие от ее американского колледжа сюда съезжались студенты изо всех стран мира, и цвет кожи не играл никакой роли. Может быть, еще и потому, что она родилась в Лондоне, Судха ощущала с этим городом какую-то родственную связь, инстинктивную привязанность, хотя совсем его не знала. Несмотря на то что сейчас от родителей ее отделял целый океан в прямом смысле этого слова, они стали ей ближе и роднее, чем раньше, однако в то же самое время она впервые почувствовала себя полностью свободной от обязательств перед ними. Однако она постоянно думала о Рахуле и всегда помнила, пусть даже не всегда осознавая это, что вторая кружка пива, которой она обычно заканчивала вечер, для него могла быть лишь разминкой перед очередной серьезной пьянкой. Хоть в тот день на суде она сидела в зале рядом с ним и держала его за руку, когда судья читал приговор, в душе она была не заодно с ним, а против него. По приговору суда у Рахула на полгода забрали водительские права и обязали пройти специальные образовательные курсы о нормах потребления алкоголя в Итаке. Отцу пришлось заплатить почти две тысячи долларов штрафа и судебных издержек. Его арест также был упомянут в местной газете, которую выписывали родители.

В ноябре, блуждая по Национальной галерее, Судха повстречала своего будущего мужа. Был уже вечер, время туристов, и она остановилась перед картиной Яна Ван Эйка «Портрет семьи Арнольфини», ожидая, когда пройдет многочисленная японская группа, чтобы получше рассмотреть детали. На этом полотне была изображена семейная пара; они стояли в спальне, держась за руки, а под ногами у них весело скакала маленькая собачка. Мужчина был одет в длинный, подбитый мехом темно-фиолетовый плащ и широкополую шляпу с высокой тульей, женщина — в изумрудно-зеленое платье, тяжелыми складками спускающееся на пол. Левой рукой она поддерживала складку материи под грудью, то ли подчеркивая свою беременность, то ли затем, чтобы показать краешек серо-голубого нижнего платья. Голова женщины была покрыта белым покрывалом. Слева от мужчины располагалось окно, на подоконнике лежал какой-то фрукт, то ли мандарин, то ли абрикос, а в самом центре картины, как раз между супругами, на стене висело выпуклое зеркало, изображающее ту же самую сцену, но с другого ракурса.

— Подойдите поближе, — услышала Судха мужской голос, а потом кто-то осторожно взял ее под локоть и подвел к картине. — Издалека всех деталей не разглядеть, — спокойно продолжал мужчина, а потом начал рассказывать Судхе о значении зеркала на картине.

По его словам выходило, что зеркало и есть центральная точка картины, поскольку в нем в миниатюре отражены все ее существенные детали: пол и потолок, комната и природа за окном, не говоря уж о том, что в зеркале видны фигуры еще двух человек, которых нет на переднем плане.

— Смотрите, они заглядывают в комнату, прямо как мы с вами, — сказал мужчина. — Один из них — сам Ван Эйк, видите надпись над зеркалом? На латыни это означает: «Здесь был Ван Эйк». — Мужчина говорил тихо, неторопливо, как будто раскрывал Судхе старинные секреты, с отчетливыми напевными британскими модуляциями, которые Судха уже успела перенять.

Темные волосы падали ему на лоб, и он привычным нетерпеливым движением отбрасывал их от лица. От него пахло душистым мылом и какими-то пряностями. Одет он был в мягкие вельветовые брюки и твидовый блейзер, а на согнутом локте нес небрежно перекинутый плащ. Он сказал, что двое мужчин в дверях только что стали свидетелями скрепления брачного союза и должны были засвидетельствовать тот факт, что молодая жена оказалась чистой, а муж — способен к исполнению супружеских обязанностей.

— Конечно, это лишь одна из интерпретаций этой картины, — усмехнулся мужчина, глядя на расширившиеся от удивления глаза Судхи. — Кое-кто из исследователей полагает, что это просто сцена обручения.

Судха подошла еще ближе к полотну, стараясь не смотреть на их общее отражение в стекле.

— Ну а туфли? — спросила она. — Они что-то тоже означают? — Она указала на пару деревянных мужских сабо, которые валялись на переднем плане картины, и более изящных красных туфелек на заднем.

Мужчина повернулся к Судхе лицом. Он оказался старше, чем она ожидала, ему, наверное, было уже под сорок, а его глаза, ясные, ярко-голубые, путешествовали по ее лицу, застывая на изломах и плоскостях ее глаз, щек и носа. Мужчина немного помолчал, потом серьезно произнес:

— Думаю, здесь могут быть две трактовки: или они стоят на святой земле, или же дама только что вернулась после удачного похода по магазинам.

Тогда Судха не знала, насколько знаменито было полотно, которое они обсуждали, но ее новый знакомый ни разу не дал ей почувствовать собственное превосходство. Они перешли в другой зал, потом в следующий, а он все так же шел рядом, слегка нагнувшись к ней и комментируя полотна, у которых они останавливались. Под конец он спросил, не выпьет ли она с ним чая. В кафетерии музея они наконец-то представились друг другу. Его звали Роджер Фезерстоун, он был доктором исторических наук, искусствоведом, работал редактором одного известного журнала и даже написал книгу об особенностях портретного искусства эпохи Ренессанса.

Он ухаживал за Судхой немного старомодно, но очень романтично: цветы каждый раз, когда он приходил к ней в гости, частые подарки — перчатки, бриллиантовые сережки, дорогие духи. В своей семье он был единственным сыном, но вырос, скитаясь по интернатам: отец работал (смешно сказать!) в Индии на компантю «Зингер», продавал швейные машины. Впрочем, к этому времени оба его родителя давно умерли. Роджер родился в Бомбее и провел там первые три года своей жизни, правда, в его памяти не осталось упоминаний о том времени. В возрасте двадцати лет он женился на девушке, с которой познакомился в Кембридже; однако через два года она ушла от него, отказавшись от всего имущества, и постриглась в монахини в один из отдаленных тибетских монастырей.

Роджер взял на себя труд и право решать, как им проводить свободное время: заказывал билеты в театр столики в ресторанах, придумывал новые места для пикника или вел Судху на прогулку в один из чудесных лондонских парков. Он никогда не опаздывал, никогда не забывал позвонить, старался не нарушать данных им обещаний, и вскоре Судха почувствовала, как близки они по духу: обоим чужды были излишества, оба трезво смотрели на жизнь, хотя в душе оставались немного романтиками. Роджер любил и умел готовить, да и ел с удовольствием. Когда Судха впервые осталась ночевать у него в квартире, он приятно удивил ее: с утра пораньше сбегал в булочную за пирожными, а потом подал ей завтрак на подносе в постель. Много лет он жил один, но теперь с удивительной легкостью впустил Судху в свою жизнь, выдал ей ключ от квартиры и освободил несколько ящиков в комоде, чтобы она могла разложить свои вещи, а в ванной выделил ей для косметики ровно половину стеклянного шкафчика. В юности он мечтал стать художником, даже поступил в Художественную академию Челси, но однажды преподаватель ненароком обронил, что не видит в нем особенных перспектив, и Роджер бросил академию и больше никогда не прикасался к холсту. Он рассказывал об этом без горечи, как и Судха, он не обвинял Небеса и людей в отсутствии у себя тех или иных талантов. Но он умел быть резок; в своих искусствоведческих статьях мог высмеять не понравившуюся ему картину или художника, в ресторане — отказаться от столика на проходе или отослать назад вино, если оно пришлось ему не по вкусу. Как и Судха, он был умерен в употреблении алкоголя и за ужином никогда не выпивал больше двух бокалов вина, хотя всегда заказывал бутылку.