Запасной инстинкт - Татьяна Устинова

– Твою мать, – сказал Саша спокойно, перехватил другой рукойдергающиеся Полинины руки, развернул ее, отпустил руки и сильно ударил по шее.

Полина согнулась над раковиной. В ушах зазвенело, а потом ихбудто забило ватой. Что-то дзинькнуло далеко внизу, и она заторможенно подумала,что это свалились ее очки.

Он опять схватил ее руки.

– Давай, давай, сука!..

И он сунул ее головой в раковину, почему-то наполненнуюмыльной водой, и стал топить.

Он отпустил ее горло, которое хотело только одного – дышать,а дышать водой Полина Светлова не умела, поэтому она моментально захлебнуласьгорячей мыльной пеной, которая ринулась внутрь и все там залила.

Полина дергалась и сопротивлялась, но он крепко держал ееруки, а потом ударил ногой под коленку так, что она не устояла, и навалилась грудьюна мраморный умывальник, и нырнула еще глубже, и прямо перед ее расширеннымиостановившимися глазами оказалась золоченая пробка, над которой крутиласьчаинка.

“Последнее, что я увижу здесь, на этой стороне, – этораковину нашего общего сортира, которым так гордился Троепольский. И большеничего. Это будет последнее, на самом деле”.

И тут ее коллега Саша Белошеев выдернул ее из раковины иприжал щекой к мрамору. Изо рта у нее лилась вода, и он брезгливо отстранился ипосмотрел на свои брюки – не залила ли.

– Троепольскому сказала?

Она помотала головой, потому что вдруг сообразила, что он унее о чем-то спрашивает.

– И про карандаш не сказала?

Она не могла дышать, и ноги как будто все времяподламывались, и она в конце концов поняла – это потому, что он методично бьетее под колени ногами.

– Про карандаш сказала?! Она опять затрясла головой.

– Молодец, – похвалил ее Саша. – Стукнешь кому, я тебя убью.Поняла?

Полину била дрожь – такая страшная дрожь, что ее зубы громкои отчетливо стучали на весь общий сортир.

– Нет, ты мне словами скажи, дорогая. Ты меня поняла илинет?

– А-а, – прохрипела Полина.

– Словами, сука! Поняла?!

– По…ня…ла.

– Будешь молчать?

– Бу…ду.

– Узнаю, что стукнула, убью, – пообещал Саша совершенноспокойно. – Мне терять нечего.

Полина мелко дышала и трогала свое горло – никак не моглаповерить, что оно цело и даже способно дышать. Саша посмотрел на нее ссожалением, словно печалился, что ему пришлось так грубо с ней обойтись.

“Он грубо с ней обошелся” – как-то так или похоже былонаписано в романе “Гордость и предубеждение”. Речь, кажется, шла о том, что названом вечере героиня поздоровалась, а герой отвернулся. Это было грубо инедостойно джентльмена.

Саша Белошеев опять аккуратно нанизал на пальцы свои кружки,в зеркале посмотрел на Полину и двинулся к выходу из сортира. Тяжелонавалившись на край умывальника, Полина смотрела ему вслед.

Он был почти у самой двери, когда она все-таки спросилаискореженным и смятым, низким голосом:

– Зачем? Зачем тебе все это, Сашка? Теперь уже ничего иникогда… не отыграть назад. Ты не вернешься, понимаешь?

– Куда не вернусь?

– К нам. Мы здесь. Ты там. Пропасть.

– К вам? – пронзительным фальцетом переспросил Саша. – Квам?! Да я плевать на вас хотел, гении, дизайнеры, твою мать! Зачем вы мненужны?! Я вкалывал, а эта сука только пользовалась мной!..

– Какая… сука?

– Троепольский! Он никого не замечает, кроме своейдрагоценной задницы, потому что он один у нас гений, он один все может, а этоложь, ложь!!

– Саша, – прохрипела Полина и покрепче ухватилась захолодный мокрый мрамор, на котором еще недавно Белошеев ее душил, – ты же недурак. Мы ничего не стоим без него. Мы… пропадем поодиночке. Троепольский же непросто… художник. Он… бизнесмен. А… мы?..

– Заткнись, – предложил ей Саша миролюбиво. – Все знают, чтоты готова ботинки ему лизать, потому что он тебя трахал. Он всех баб в контореперетрахал, потому что, блин, ему все можно! Посмотрим теперь, что ему можно, ачто нельзя! Заказа нет? Нет! А где он? А хрен его знает где! А денежки он взял?Взял! Уралмашевские ребята шутить не любят, и хозяин у них… серьезный. Онитвоего хахаля в порошок сотрут, к гадалке не ходи. Будешь ему сопли вытирать ина свою зарплату кормить!

– Почему ты так его… ненавидишь, Сашка? Он же ничего тебе несделал. Он тебе работу дал. Деньги. Свободу.

– Свободу? – переспросил Саша, и кружки, нанизанные на егопальцы, странно и холодно звякнули. – Какую свободу?! Свободу задницу емулизать, как вы все лижете, глаза закатывать, когда он свои гениальные идеиизлагает?! На задних лапах ходить и трястись перед ним, как твоя гребанаясобака? Так я не собака! Я не хочу. Я все могу сам, без него!

– Ты украл у него макет.

– Я ничего у него не крал! – крикнул Саша, но как-то неслишком громко. Наверное, он все время помнил, что в коридоре, за стеной общегосортира, могут быть люди – “вся королевская рать”, верная Троепольскому! Дажекогда он душил ее, помнил и остерегался. – Я ничего не крал! Это он у меня всеукрал! Он у меня жизнь украл! Всю жизнь! Я вкалывал на него, а он…

– Он тебе за это платил, – перебила его Полина и опятьпотрогала свое горло, казавшееся чужим. – Негодяй.

– Сука, – отозвался Саша. – Посмотрим теперь, кто кого.Уралмаш – серьезный заказчик. Слухом земля полнится. Конец его репутации, иславе, и всему. Все поймут, что на самом деле он никто. Пустое место, дырка отбублика! Убийца гребаный. Федьку убил, потому что не мог его контролировать. Яумру от смеха!

– Это ты его убил?

Саша посмотрел на Полину, усмехнулся и повернул золотуюручку.

– Если стукнешь, я убью тебя, дорогая. Счастливо оставаться.

И он вышел, и она осталась одна и тяжело уставилась взеркало, некоторое время смотрела, а потом закрыла глаза – невозможно быловидеть женщину по ту сторону стекла, сил не было.

Самое главное – ни о чем не думать, и Троепольскийстарательно притворялся перед самим собой, что не думает. Слава богу, водитель,подвозивший его до Фединого дома, не пытался с ним разговаривать. Если быпытался, Троепольскому пришлось бы его задушить.

В машине воняло автомобильным перегаром и играло радио“Шансон” – мужественные голоса тянули заунывные песни про тайгу, лесоповал,вертухаев, рябину красную и любовь несчастную.

“И в запой отправился парень молодой”, – говорила промастеров искусств этого жанра мать, и глаза у нее становились сердитыми инасмешливыми. Отсутствия вкуса она никому не прощала.