Любимая игра - Леонард Коэн

У любовника, так хорошо спланированного, имелась собственная жизнь, и он часто опережал Бривмана. Приходил к Шелл со своим подарком, скажем, со страусиным пером, купленным в магазинчике на Второй авеню, или с чайными розами из лавок на углу Восьмой улицы. Садился за стол Шелл, они сплетничали и строили планы.

Ты шевельнешься –

я слышу шелест сложенных крыльев

падающих крыльев.

Я онемел

ибо ты пала подле меня

ибо ресницы твои –

позвоночники хрупких зверюшек.

– Мне обналичили чек в супермаркете.

– Привилегии красоты. Последний высокий замок, оставшийся в бесклассовой Америке.

– Нет, они то же самое сделали для маленькой темнокожей старушки.

– Ну, значит, соседская добродетель по-прежнему существует.

– Как твоя работа?

– Мараю страницы.

Я страшусь того мига

когда уста твои

меня назовут охотником.

Болтовня все продолжалась. Вспоминались истории про Хартфорд, каменный фонтан, летние месяцы на озере Джордж, огромные дома. Истории о Монреале, ночные поездки с Кранцем, смерть отца. И пока они жили вместе, росли их собственные истории, мифы первой встречи, первой ласки, покоя предстоящих поездок.

– Можно я тебе кое-что прочитаю?

– Твое?

– Я чужого не выношу, ты же знаешь.

Она хотела, чтобы он по-особому сел возле нее, как они любили.

– Это про меня?

– Подожди хоть, пока я эту чертовщину прочту.

Она серьезно слушала. Попросила прочесть еще раз. Она никогда не была так счастлива. Он начал тихим голосом, что вечно отрекался, прежде чем вложить смысл в слова, никогда не понуждал к реакции. Она любила в нем эту честность, эту силу, которая все делала значимым.

– О, это прекрасно, Лоренс, это в самом деле прекрасно.

– Хорошо. Этого я и хотел.

– Но оно не для меня – оно ни для кого.

– Нет, Шелл, оно для тебя.

Она припасла для него угощение – замороженную клубнику.

Когда ты зовешь меня

сказать

что тело твое некрасиво

я хочу призвать

глаза и тайные рты

камня света воды

свидетельствовать против тебя.

Бривман наблюдал, как его заместитель делает ее счастливой, а он сам все смотрел и смотрел. Однажды ночью он наблюдал, как она спит. Хотел понять, что с ней происходит. Некоторые лица во сне умирают. Размягчаются рты. Закатившиеся глаза оставляют за собой труп. Но она была цельной и прекрасной, рука поднесена ко рту и сжимает уголок простыни. С улицы послышался крик. Он подполз к окну, но ничего не увидел. Крик звучал чьей-то смертью.

Я хочу, чтобы они

сдались пред тобой

пред трепещущей рифмой твоего лица

в своих глубоких гробах.

Мне все равно, кого убивают, подумал он. Мне все равно, что за крестовые походы планируются в исторических кафе. Мне безразличны жизни, зверски загубленные в трущобах. Он пытался вычислить степень своего интереса к человечеству за пределами комнаты. И вот: прохладное сочувствие к женщинам, менее прекрасным, чем она, к мужчинам, менее счастливым, чем он.

Поскольку магия его не отпускала, стихи продолжались. Он не осознавал, что победил Шелл не текстом, но всем своим вниманием.

– Можно зайти?

– Нет.

– Почему?

– Я одеваюсь.

– Вот именно.

– Пожалуйста, не заходи. Ты скоро от меня чудовищно устанешь. Во всех книгах написано, что я должна охранять свою тайну.

– Я хочу посмотреть, как таинственно ты одеваешься.

Что странного в том, что она понимала это служение ее присутствию как любовь.

Когда ты зовешь меня

сказать

что тело твое некрасиво

я хочу, чтобы руки мои и я сам

стали озерами

куда ты глянешь и засмеешься.

12

Шелл решила развестись. Гордон неохотно согласился. Он готовился к войне, но испугался, когда она пришла к нему в офис. Она была так спокойна и дружелюбна, расспрашивала о работе, радовалась его успеху. О браке говорила с нежностью, но относительно его финала была тверда, будто брак был игрой после ужина в сумерках, а теперь детям пора спать. Об источнике ее силы не нужно было гадать. Не считая одного дня, когда они заполняли какие-то последние бумаги, и он предпринял отчаянную попытку ее удержать, он был счастлив, что ему выпала удача провести с ней пять лет. А еще через несколько лет его литературные склонности, которые не оценили в «Ньюсуик», позволят ему по мотивам этой маленькой трагедии изображать себя страдальцем перед молоденькими женщинами.

– Это между нами с Гордоном, – сказала она Бривману. Как большинство любовников, они могли говорить только в объятиях друг друга. – Так что за шляпой не ходи.

Они прожили вместе почти год. Ей не хотелось, чтобы он воспринял развод как сигнал о своевременности предложения. Разумеется, она хотела выйти за него замуж. Она не была подготовлена к тому, чтобы оставаться любовниками, ибо любовь представлялась ей главным образом верностью, верностью, которая выросла из страсти.

Иногда ей казалось, что ни одна живая душа не может дарить столько нежности и внимания, если это не задел на будущее. Иногда, легко обнаруживая в сердце боль, понимала, что он может столько отдавать, только если собирается уйти.

Она уже отдала ему все – награда, которую мы вручаем лишь единожды в жизни. Она хотела, чтобы он любил ее открыто. Это почти абсолютный дар. Кроме того, ее воспитала школа героев-мучеников и, возможно, она видела себя Элоизой[94]. Лишь авантюрист способен любить, – это его писательство, – и лишь дама, отрекшаяся от дома и доброго имени, – это традиционное общество. Авантюристы покидают кушетку, дамы возвращаются к своим именам; понимание этого – испытание, что хранит силу объятий.

Мы нечасто встречаем людей, имеющих сходное с нашим представление о том, кем мы можем стать. Шелл и Бривман, а точнее, его заместитель, видели друг друга с таким замечательным великодушием.

Однажды днем она пришла в слезах. Он забрал ее перчатки и сумочку, положил на полированный деревянный комод, отвел на зеленый диван.

– Из-за того, что я сказала Гордону.

– Ты должна была ему сказать.

– Не все, что сказала. Я ужасна.