Мемуары везучего еврея - Дан Витторио Серге

Большим событием, о котором без конца говорили в течение нескольких недель, было происшествие, случившееся во время стоянки маленького поезда, который, пыхтя дымом, взбирался из долины Исраэль через узкие проходы сирийских высот к перекрестку Дера, что по дороге к Дамаску. В этом месте, согласно путаному рассказу полковника Лоуренса, турки изнасиловали знаменитого английского агента, переодетого бедуином, чем навсегда растревожили его чувствительную совесть. Может быть, из уважения к древней содомистской традиции, остановившийся поезд был окружен толпой подростков, которые задирали свои грязные рубашки, сопровождая это онанизмом на радость солдат, которые отреагировали швырянием мелких монет, маленьких банок мясных консервов и просто плевками, — угнетающая картина бедности, принизившая нас, носителей культурного прогресса, до животного уровня этих несчастных детей, которые привыкли к подобным вещам из-за нищеты и запустения.

Еще не было восьми утра, и в воздухе до сих пор оставалась свежесть ночной росы. Судьи военного трибунала, куда я был вызван в качестве свидетеля, наверняка не появятся раньше десяти. У меня было полно времени, чтобы вкусить немного свободы от ежедневных гарнизонных обязанностей и подумать о своих делах, и все это за счет обвиняемого, товарища по части. Напротив веранды, на маленькой лужайке, арабский солдат присел на корточки. Его приговорили к заключению за продажу винтовки. Он прибыл прямо из тюрьмы, одетый в комбинезон цвета хаки, весь в масляных пятнах, но подпоясанный армейским ремнем с блестящей пряжкой. Берет, который явно был ему велик, болтался на его свежевыбритой голове. Шотландский капрал, чья функция заключалась в вызове свидетелей в зал суда, в пробковом шлеме, который безупречно сидел на его голове, в темно-зеленой гимнастерке, сияющей орденскими колодками, в красно-коричневой юбке Камерон Хайлендерс[76], похожей на павлиний хвост, и с кожаной сумкой мехом наружу; своим внешним видом он демонстрировал элегантное превосходство имперской силы над моими нелепыми колониальными штанами и над замусоленным комбинезоном араба. На арабе не было наручников, но его сторожили двое солдат из его части. Они носили усы и выглядели по-имперски, сознавая свое превосходство над прочими смертными. Ножны их штыков сияли на солнце. Я думаю, ножны опускали на ночь в ведро с мочой, потом сушили в тени их черную кожу, чтобы на ней не было морщин. Затем их, наверное, натирали ваксой, разжиженной слюной, и часами начищали тряпочкой, которая, как мне было известно, предназначалась исключительно для чистки винтовочных стволов. Я уже проходил через эту процедуру и выучил все эти трюки, от которых часто зависело получение двухдневного отпуска. И это, по существу, было всем, что осталось от блеска армейской жизни, которая, как я мечтал, пошлет меня защищать форты в Гималаях или сделает тайным агентом в самом сердце Африки. Вместо этого я сейчас сижу в Рамле, умирая от скуки и стыдясь своих нелепых штанов, жду вызова, чтобы дать свидетельские показания о событиях, и буду вынужден лгать.

Сама мысль о присяге на Библии и последующем лжесвидетельстве мучила меня уже целую неделю. Я находился на пороге осуществления этого акта во имя еврейского патриотизма и казарменной солидарности, и это будет последним шагом на пути моих несбывшихся надежд. Во время первого года войны я не участвовал ни в одной военной акции, только постоянно поднимался на гофрированную крышу, которую мы регулярно мазали грязью, чтобы замаскировать ее от воздушных налетов невидимого противника. Наш старший сержант-валлиец, длинный и тощий парень, страдал гораздо больше от мучившей его язвы желудка, чем от тяжелой и нудной работы по командованию еврейскими рекрутами, и он любил эту барщину проводить на крыше, потому что там он мог переводить болезненные спазмы своего желудка в наш сизифов труд. Суть труда состояла в следующем. Мы замешивали красноватую землю Сарафенда с водой, оттаскивали ведра с этой смесью на крышу, где распределяли ее на горячем гофрированном железе, а затем ждали, пока грязь высохнет, ветер унесет ее и мы начнем все сначала. Эту технику, должно быть, изобрели древние египтяне, чтобы ее использовали строители пирамид, хотя наш старший сержант не уставал напоминать, что это помогает бороться против нацистов. Мы мстили ему работой под звуки похоронного марша, сочиненного нашим товарищем по части, получившим в родной Австрии образование композитора и дипломата. Текст этого марша состоял из особо изысканных слов на иврите, поносящих нашего валлийского мучителя. Композитор был странным парнем, его новое еврейское имя, Цви Бен-Йосеф (т. е. «сын Иосифа»), таило в себе прошлое, глубоко отпечатавшееся на его задумчивом лице. Когда мы служили в одном взводе «Палестайн Баффс», он еще не отрастил бороду, которую носил, когда несколько лет спустя был убит при защите Кфар-Эциона, религиозного кибуца близ Иерусалима. Ирония судьбы: он, по его собственным словам, был совершенно равнодушен к иудаизму. Рассказывают, что пулеметная очередь трансиорданца прошила ему живот, когда он играл на аккордеоне. Этот инструмент вместе с деревянным ящиком был неотъемлемой принадлежностью его подразделения. На нем он сочинил несколько самых известных песен того времени. Истинным «сладкопевцем» был он, мой товарищ Цви Бен-Йосеф, одним из последних настоящих бардов! Однажды я спросил, что означает для него самого его музыка. Он ответил: «Она смягчает боль души, раненной воспоминаниями о прекрасных временах, которые ни к кому из нас уже не вернутся».

Теперь арабский арестант поменял свою позицию. Он стоял посреди лужайки, механически потирая бедра, как будто пытался убрать со своего комбинезона масляные пятна. Как и я, он заметил приближение автомобиля и думал, что в нем сидят судьи. Но нет, то был только дежурный офицер, приехавший, чтобы проверить, все ли готово к заседанию трибунала. Шотландский капрал поднял нас по стойке «смирно». Так мы стояли несколько минут, после чего вернулись к своим делам и мыслям. Я ушел с веранды, чтобы помочиться за эвкалиптом возле железной дороги. Справлять, не стесняясь, свою малую нужду, прогнать струей мочи муравья в спасительную трещину в теплой земле — это придало мне ощущение свободы, которое напрочь отсутствовало в гарнизонных уборных. Как я уже отметил, на большой военной базе в Сарафено статус и раса были некоторым образом связаны с метаболизмом: там были отдельные уборные для рядовых солдат, сержантского состава и офицеров. Упомянутые учреждения разделялись также для мужчин и женщин, белых и черных, военных и гражданских лиц. Освященное демократией равенство выражалось их одинаковой формой — это были длинные прямоугольники, тем же внутренним устройством, что и в кибуце, и джутовыми занавесками, защищавшими посетителя уборной от нескромного постороннего взгляда. Поскольку эти свободно болтающиеся занавески не достигали пола, взору прохожего открывалась целая коллекция всевозможной обуви, существующей под солнцем империи. Но горе тому, кто зашел не в свою уборную! Военная полиция, декорированная белыми ремнями, сияющими пряжками и красными беретами, не находила, похоже, лучшего занятия, чем устраивать засады для тех, кто ошибся адресом. Только австралийцы вели себя так, как будто находились по ту сторону добра и зла. В свободное время они не утруждали себя тем, чтобы отдавать честь офицерам, управляли своими подразделениями, автономными сообществами гигантов в военной форме, и всегда были веселыми и дерзкими. Проиграв долгое сражение клопам, праздновавшим в их бараке, они подожгли деревянное бунгало. Когда мы вместе с пожарными побежали туда, австралийцы велели нам убираться прочь, а сами сели на пол, пили пиво и, как дети, радовались, глядя на устроенный ими гигантский костер.