Дочь Аушвица. Моя дорога к жизни. «Я пережила Холокост и всё равно научилась любить жизнь» - Това Фридман

я нахожусь в окружении своих четырех детей и восьми внуков, во время таких праздников, как Ханука и Песах, когда моя большая семья собирается вместе. Я всегда помню, что моя мать была единственной выжившей из семьи Пинкусевичей, и она потеряла 150 своих родственников. Я помню, как погибли родители моего отца, пятеро его братьев и сестер и все их родственники. Я все еще скучаю по своему дяде Джеймсу, даже спустя все эти годы.

Мне тоже было суждено умереть, я получила, как и прочие, свой смертоносный номер. Все, что мне нужно сделать сегодня, это посмотреть вниз на свое левое предплечье, и вот оно: постоянное напоминание о том, кем хотели видеть меня нацисты. А-27633. Просто номер, ожидающий, когда наступит его очередь отравиться газом. Со временем татуировка стала представлять собой полную противоположность тому, что задумывали нацисты. Ее сделали для того, чтобы лишить меня человечности. Чтобы свести меня к числу. Чтобы заклеймить меня. Как крупный рогатый скот или овцу. Вместо этого она придала мне сил. Этот номер есть подтверждение моей личной человечности и моего долга перед теми, кому повезло меньше. В некотором смысле она — символ моей окончательной моральной победы над Гитлером и ему подобными.

Только однажды я смутилась из-за татуировки: тогда мне было около двенадцати лет, это случилось вскоре после моего приезда в Америку. Я держалась за поручень в Нью-Йоркском метро. Все в вагоне, казалось, уставились на меня и сосредоточились на моем левом предплечье. Никто не сказал ни слова. Они просто смотрели на татуировку. Мне вдруг стало невероятно жарко. Я захотела чем-то прикрыть это место.

Вскоре после этого я оказалась на приеме у врача в рамках программы переселения беженцев. Меня осматривали, как и других беженцев, чтобы убедиться, что я здорова.

— Хочешь, я сделаю тебе подарок? — спросил доктор. — Я могу убрать этот номер с помощью небольшой пластической операции. Никто и не догадается, что он там когда-то был. Останется только едва заметный шрам.

Мне было всего двенадцать. Может, я и была беженкой, но наглости мне было не занимать. Я указала на свой лоб и сказала:

— Даже если бы номер был прямо здесь, я бы его оставила. Я не сделала ничего плохого.

Я даже разозлилась на врача за то, что он вообще предложил мне такое. Татуировка — это мое свидетельское показание. Я была там. Я видела, что происходило.

Я знаю нескольких людей, которым по молодости удалили татуировки. Все они сожалели об этом. Я до сих пор помню молодую еврейку, которая сделала мне татуировку через несколько недель после того, как меня поселили в детском лагере. Большинству заключенных делали татуировки, как только они попадали в Освенцим. Я не знаю, почему мне не сделали сразу. Возможно, и в немецкой бюрократии случались недочеты.

Когда подошла наша очередь, мы все должны были выстроиться в очередь. Умирающие от голода и надеющиеся на дополнительный паек девочки толкались и распихивали малышню, чтобы добраться до начала очереди. Рутка из Томашув-Мазовецки оказалась прямо передо мной: ей присвоили номер татуировки А-27632.

Девушке, которая выжигала номера, было лет семнадцать-восемнадцать. Тогда, в моем юном возрасте, я думала, что она довольно взрослая. Она была очень мила и очень осторожна, но ее рука дрожала, и я подумала про себя: этой барышне не нравится делать то, что она делает.

Я следила за каждым ее движением, очарованная процессом и машинкой. Игла причиняла боль, но я сосредоточилась на том, что она делала, и это помогло свести неприятные ощущения к минимуму.

Машинка ее была старомодная, не то, что сейчас. По сути, это была просто острая игла, которую она обмакнула в пузырек с чернилами. Она механически двигалась взад и вперед, делая уколы-точки, каждый отдельно. Девушка ласково разговаривала со мной во время работы.

— Я сделаю тебе очень аккуратную надпись. Если ты несмотря ни на что выживешь, то сможешь купить блузку с длинным рукавом, и никто не узнает, что с тобой случилось. Смущаться не придется. Найди холодную мокрую тряпку и прижми ее к ране. Так будет меньше болеть. С этого момента у тебя нет имени. У тебя есть только номер. Запомни, это важно.

Вскоре после того как девушка сделала нам всем татуировку, ее тоже казнили. Как и многие другие, она провела в газовой камере десять минут, пока не погибла. Почему они убили ее? В конце концов, она работала на них. Она была всего лишь маленьким винтиком в военной машине, но, по нацистским понятиям, была трудоустроена за зарплату. Возможно, она была слишком медлительной. Возможно, она была слишком нежной и слишком доброй, выполняя задачу, которую явно презирала. С точки зрения нацистов, проявление сострадания было преступлением, караемым смертью.

Девушка оказалась права. Мне пришлось запомнить номер, несмотря на то что я не умела ни читать, ни писать и еще не знала своих цифр. На утренней и вечерней перекличке, когда собирались все дети, я ни разу не слышала, чтобы староста квартала выкрикивала имя Толы Гроссман. Просто звучал ряд цифр, звучал, как моя надпись на руке. Я научилась слышать свои цифры, произносимые вместе. Если староста выкрикивала А-27633, и я не могла или не успевала ответить «присутствует», она останавливалась и повторяла номер. При этом она злилась, и жизнь становилась еще более неприятной. Стоило только чуть раздражить ее, и возмездие следовало незамедлительно. Мне напомнили, что лучше быть незаметной, не привлекать к себе внимания. Я усвоила этот урок вместе со своими родителями в гетто и трудовом лагере, а теперь я могла и самолично убедиться в мудрости этой стратегии.

У старосты блока в детском лагере был целый ряд наказаний, которые она могла и любила применять. Я уже знала, что смогу выдержать ее пощечины без каких-либо трудностей. Она и близко не была такой могущественной, как женщина-эсэсовец, с которой я столкнулась тогда, в августе. Чаще всего нас очень долго заставляли стоять по стойке смирно во время переклички. Никто не хотел стоять вечно. Однако самой болезненной карой было сокращение продовольственного пайка. Мне не хватало физического присутствия мамы, ее любви и заботы. Теперь я поняла, как сильно я полагалась на те кусочки хлеба, которые она отдавала мне из своей порции. Без этого дополнительного хлеба я была голодна как никогда. Жидкий суп, который нам давали в детском лагере, был таким же невкусным, как и в бараке, который мы делили с мамой. Но, казалось, его было еще меньше. Муки голода длились дольше, чем раньше, не облегчаясь