Правда фронтового разведчика - Татьяна Алексеева-Бескина

Вот только сейчас раненый Игорь хорошо понял новогоднее пожелание Колбановского в поезде — попасть в ФЭП, а уж попасть сюда под самый конец войны — наибольшая гарантия, что будешь живой и День Победы увидишь!

Как только Игорь стал транспортабелен, из Елгавы его направили в Резекне, а через месяц эвакуировали на долечивание в Павлово-на-Оке. Поезд шел через Москву!

Но пока надо было не поддаваться болестям и хворостям, драться за жизнь, за полноценную, некалеченую жизнь. Отсыпаться, приходить в себя после передовой в госпитале можно, но когда ни лечь, ни встать нормально — все это затруднительно. Конструкция, на которой был «распят» Игорь, называлась у раненых «самолет» — согнутая в локте рука поднята на уровень груди, гипсовый корсет — по пояс, загипсованная рука торчит день и ночь, дни, недели. Сначала в санбате наложили на руку шину, а обнаружив на спине две кровящие дырки, приняв их за ссадины, залепили, обработав. Два осколка благополучно остались в легких и пробыли там пятнадцать лет, пока однажды при воспалении не отхаркались, ободрав легкие. Ну, а тогда ранки затянулись, и корсет для «самолета» заковал тело на несколько месяцев. Ногу тоже нельзя было согнуть — могли разойтись скобки огромного шва на бедре. Туалет — только с помощником держать ногу на весу и все прочее. Но тогда «самолет», костыль — все было мелочью по сравнению с пришедшим наконец сознанием того, что уже жив. Жив навсегда! Война кончается, на фронт не возвращаться!

Минул месяц со дня ранения, шел апрель. Госпитальная жизнь в Резекне не отличалась событиями. Рядом в Курляндии все еще шли бои, гибли люди, война бродила около, жили все войной. Апрель сорок пятого торопил весну.

Игорь начал вставать, шкандыбать со своим «самолетом» и костылем. Как-то дошел до окошка, сел на подоконник той половинкой, которой можно было шевелить без опаски. За окном прошлогодняя травка уже поднялась к солнышку, зазеленела. По двору спешно шагает человек, и сбоку у него шлепает по ноге знакомая Игорю кобура! Вот те на! Идет замполит, и у него сбоку болтается трофейный пистолет Игоря, который ни с какими другими не спутаешь! Взял Игорь его у офицера, у которого обнаружил тогда карту минных полей Восточной Пруссии, — «Вальман» — длинноствольный, одиннадцатизарядный; стреляет и как автомат, и одиночными, а в щечках у него два скрещенных меча — наградной. Ах ты, гад, крыса тыловая, по чужим вещам шуровать! Сказал соседу, показал замполита, ребята в палате завелись!

Вызвали замполита. Один из палатных встал с костылем у дверей. — «А ну, покажь пистолет!» — И взяли его в такие матюки, что бумага не выдержит. Замполит принялся оправдываться: «Все равно оружие положено сдавать…» и прочее, и прочее. Кончилось тем, что пришел начальник вещевого снабжения, принес акт о том, что пистолет сдан. Игорь и до этой истории племя замполитов не любил — они первые из тех, кто был в полку, прибегали к разведчикам, когда те лазали на нейтралку за документами, забирали все, что поинтересней притаскивали ребята: зажигалочки, авторучки, часы, портмоне и прочее барахло. А в бою имели право пристрелить не поднявшегося в атаку… На допросах сидели, бдели! А впереди предстояло общаться именно с такими, как госпитальный, с тыловыми, отсидевшимися.

А уж госпитальные истории, госпитальный фольклор — это особая глава войны. Но одна история уж больно насмешила Игоря. Привезли парня, которому мелкими осколками прошило причинное место. Вроде бы лежи, заживляйся. Но в палате лежат и молодые парни, выздоравливающие, жизнь в них клокочет, а уж разговорчики — крутые да соленые, особливо насчет баб-с. Парень наслушается — и кровью заливается, все швы летят. И так не раз, Мопассана начитается — тот же эффект. Кончилось тем, что положили его в отдельную палату, рекомендовали к нему с разговорчиками не соваться, а читать ребята предложили только «Краткий курс истории ВКП(б)», шуточка в те дни далеко не безобидная.

Когда дела пошли на поправку, госпитальные дни стали скучными, тягучими. Вроде бы отоспался, вроде бы отдохнул, но силы все-таки не те, а отсутствие деятельности для молодого, энергичного человека ввергает его в тоску. Как только появилась возможность самостоятельно, хотя и с помощью костыля, перемещаться, Игорь обследовал школу, в которой разместился госпиталь в Резекне. Главное, что он обнаружил — библиотеку с приличным запасом книг на русском языке. Тот, кто знает толк в книгах, понимает, какое это удовольствие — покопаться на книжных полках. Читалось легко, запоем, сказывалось длительное «воздержание» от книги на передовой, там было не до них.

Перебирая отлично изданное в Латвии собрание сочинений Ромена Роллана на русском языке, Игорь наткнулся на «Жизнь Бетховена» с нотами в тексте. Ах, как было обидно, что не знал нотной грамоты, а инструмент был тут же, рядом, в зале. Разговорился по случаю с сестричкой-латышкой. Та села к роялю и стала наигрывать фрагменты. Родилась идея — чтение книги с музыкальным сопровождением. Идея понравилась, посыпались предложения, что читать, какие романы, но Роллан победил — музыкальное сопровождение показалось интересным делом.

Наверно, больше всех радовался затее сам Игорь. Вечерами собиралось человек по сорок и больше, нашлись и знатоки музыки, и просто любители классики. Эти маленькие концерты длились около двух недель. Запомнилось, с каким благоговением сидели слушатели, какие у них были лица, глаза. Души людей истосковались по высокому, чистому. Музыка — борьба, но борьба духа, борьба интеллектов. И какие хорошие люди приходили слушать, для одних это был их мир, другие приобщались к особой религии — культуре. Как мало светлого видели эти люди, особенно в дни, когда судьба бросила их в месиво войны. И если души их не могли, не умели очиститься молитвой, то музыка давала им такое очищение.

Но чтение и концерты заканчивались уже без Игоря. Наконец, сформировался поезд через Москву и, как обещал Колбановский, — эвакуация на этом направлении. В последний день апреля госпитальный поезд, везший раненых в Павлово-на-Оке, проходил через столицу. Еще из Бологого сестры дали в Москву телеграмму отцу, и Игорь с нетерпением ждал встречи, не виделись почти с начала войны. Полетели за окнами знакомые пригороды. На платформе в Лихоборах Игорь увидел растерянное, радостное лицо отца. Постарел-то как! Сам, уже привыкший к «самолету», не понимал, не видел себя со стороны и вдруг увидел глазами отца: довольно ошарашивающая картина для непривычного человека. Но радость встречи живых, пусть покалеченных — этой радости нет измерителей, это высокое человеческое счастье. Неловко обнялись, секунды какой-то молитвенной тишины в душе. А мама? Оказывается, тяжело больна, уж она-то была бы здесь непременно. И тут только Игорь заметил, что платформа вокруг них полна каких-то девчонок, парней, все с цветами, радостно возбужденные и стоят в ожидании вокруг них с отцом, откуда, кто? Потом стало ясно — набежали из железнодорожной школы, отец звонил туда. Как же, героический комсорг школы! А вот друзьям из арбатской школы отец, видимо, сообщить не догадался.

Короткие минуты, наполненные бестолковыми разговорами, восторгами, цветами, какими-то фунтиками, пакетиками, спешкой, быстро растаяли. И все равно, каждый весенний день сорок пятого дарил ощущение счастья, молодости, очень солнечного завтра — война, ее уже почти нет, вот-вот добьют, домолотят!