Рим. Книга 1. Последний легат - Шимун Врочек

— Скажи мне, — говорю я хрипло.

В следующее мгновение меня толкают в грудь. Что-то черное и маленькое. И злобное. И, Тифон побери, какого ей надо?! Отпускаю руку германки.

Я отступаю на шаг — скорее от неожиданности. Между мной и Туснельдой стоит та старушенция — нянька, которую я видел утром вместе с германкой.

Нянька шипит, как кусок мяса на алтаре. В ее руке вдруг появляется короткий кинжал. Блеск металла. Я поднимаю брови. О-очень смешно.

— Скажи мне, — говорю я через голову няньки. Туснельда потирает запястье. — Скажи мне, если что-то знаешь о моем брате. С кем он встречался в лесу? В той хижине?

Германка смотрит на меня — с сожалением? с презрением? с жалостью? — и идет прочь. Я вижу ее затылок, изгиб ее шеи… стискиваю зубы.

Она пахнет бедой.

— Пожалуйста! — кричу я. Крик мечется в пространстве атриума, над бассейном с фонтанчиком — я слышу журчание воды. Над розами и настурциями. Над статуей молодого Августа — бронзового и бесстрастного, как бог.

Туснельда вдруг останавливается. Потом поворачивает голову и смотрит на меня.

— Это… опасность, римлянин Гай, — говорит она наконец. Серые глаза. — Не надо ворошить пепел. — Ее губы искривляются на мгновение. — Ты много не знать.

Она поворачивается и уходит. Нянька в черном смотрит на меня так, словно собирается вспороть мне внутренности своим крошечным ножиком.

Я смотрю вслед германке.

Туснельда.

Луций.

Я «много не знать». Но я узнаю.

На круглом боку шлема сверкнул луч солнца, ударил в глаза.

Секст моргнул, прищурился. Зевнуть, что ли? Ага, если центурион заметит, неприятностей хлебнешь полной ложкой… Нет уж, лучше потерпеть, решил он. Выпрямился.

Легион лихорадило с самого утра. По лагерю катились слухи — волнами. Мол, на самом деле новый легат — настоящий зверь. Столичная штучка. «Тога». Истинный «паганец», как принято называть на военном языке гражданских, — клеймо ставить некуда.

Но зато он родной брат старого легата, который был отличным командиром, — что уже неплохо. В отличие от трибунов, простые «мулы» не испытывали заранее неприязни к назначенному из Рима легату. Скорее наоборот. Говорят, новый легат служил прежде в Африке. А скоро прибудет с проверкой легиона. И главное… главное: он брат Луция Деметрия Целеста.

Хорошо это или плохо, покажет время. Легионер Секст Виктор скосил глаза — влево. Головы, лица, лица. Шлемы сверкают. Всеобщее построение легиона на санктум преториум — главной площади лагеря. Вторая когорта смотрелась неплохо. Еще бы. Начищенные и смазанные маслом доспехи сверкали, подбородки чисто выбриты, оружие в порядке. В глазах «мулов» — положенная истовость.

Первая центурия второй когорты Семнадцатого Морского легиона. «Мы — лучшие!»

— Равняйсь! Смирно! — скомандовал центурион. — Вольно.

Развернулся, прошел вдоль строя и встал справа — на свое место. Секст сделал «вольно» и незаметно почесал руку.

«Скорей бы уже закончить и на обед», — подумал он и все-таки зевнул.

* * *

Все лагеря легионов строятся одинаково — раз сделав удачную вещь, мы сохраняем ее навсегда. Поэтому в любом лагере любого легиона в любом уголке владений Рима я всегда знаю, где находится палатка офицеров, где — площадь, посвященная Гению легиона, а где — отхожие места или место наказаний.

Ну хоть с этим проблем не будет.

Я зеваю так, что рискую порвать мышцы, связывающие нижнюю челюсть с верхней.

На кровати лежит белая туника.

В моих руках — вычурный шлем из луженой бронзы. В эллинском стиле. Он достался мне в наследство от Луция. Из темного металла, в грубых завитках — виноградная лоза, вьющаяся вокруг головы. Весит шлем столько, что нужна каменная шея, чтобы носить его. Очень сомневаюсь, что Луций часто его надевал. Парадная вещь.

— Спрячь эту… штуку куда-нибудь подальше и закажи мне сегодня новый шлем — полегче и попроще, — говорю я Тарквинию. — Еще мне нужны новые доспехи, и приготовь мазь — дурацкое железо опять будет натирать, уж я-то знаю. Как тогда, в Мавритании.

Старик кивает. Еще бы — он тогда был со мной, переносил все тяготы службы в Африке. Смешно. Помню, там, в Мавритании, любая молитва или даже проклятье не обходились без слова «Африка». Считалось, что если не вставить это название, то местные боги обидятся.

Тогда я был моложе. И мог есть вместо еды кашу из нарубленных железных гвоздей. Сейчас же…

— Тарквиний, — говорю я, — у меня ноет желудок.

— Это от здешней воды, господин Гай.

Конечно, от воды. То, что меня трясет с самого утра, тут ни при чем.

Я вытягиваю руки перед собой, растопыриваю пальцы. Жду. Проклятье! Пальцы начинают дрожать.

Так, туника с пурпурной полосой, обмотки, браслеты, поножи, панцирь — из серебра, сверкающий как молния. Меч в ножнах, обтянутых пурпурной кожей, на дорогой перевязи, кинжал, украшенный зелеными и красными камнями. Белый пояс с золотыми кистями — символ моей легатской власти…

Почти все готово.

Осталось решить, что мне надеть в лагере Семнадцатого. Вопрос вот в чем. Если я оденусь в доспехи, трибуны будут говорить, что я до смешного хочу походить на настоящего солдата — словно курица, вырядившаяся в павлиньи перья. А если останусь в сенаторской тоге, то начнут скрипеть зубами от злости — гражданский, мог хотя бы доспехи надеть…

Что лучше — смех или злость? Ну, тут выбор очевиден.

Тарквиний:

— И что вы решили, господин Гай?

Я трогаю челюсть пальцами. Она почему-то болит. Слишком сильно зевнул, что ли?

— Господин?

— Достань мою тогу.

— Парадную?

— Ни в коем случае. Самую обычную. Лучше даже чуть-чуть застиранную. Есть такая?

Дожидаясь, пока Тарквиний принесет одежду, я наливаю себе вина и начинаю пить, не разбавляя водой. Густое и кислое — сойдет. Оно течет по глотке прохладой.

Остаться самим собой — это правильно. Нужно их позлить.

Что бы сделал Луций на моем месте?

* * *

Из Ализона я выехал, когда совсем рассвело. От недосыпа все вокруг казалось хрустально чистым, отмытым до основания. Даже грязь на дороге словно вылеплена из глины — с особым искусством. В лужицах отражается светлеющее небо. Я люблю утро Италии. В Капуе, где находятся наши семейные владения, это самое благословенное время суток. Солнце еще не припекает, не жарко. И все такое свежее. Недаром говорят, что в это время земля касается неба. Это время богов. Время, когда небо ясное до самого эфира.