Сенека. Избранные труды - Луций Анней Сенека

Ты увлекаешься удовольствием, я отношусь к нему сдержанно; ты им наслаждаешься, я только пользуюсь; в твоих глазах оно высшее благо, для меня оно – даже не благо; ты ради удовольствия делаешь все, я – ровно ничего. Говоря, что я ничего не делаю ради удовольствия, я имею в виду мудреца, того единственного человека, которому, по твоему мнению, доступно удовольствие.

Мудрецом же я называю раба какой-нибудь страсти, а сластолюбца – и подавно. Действительно, каким образом человек, захваченный страстью к удовольствиям, устоит против тяжелого испытания, опасности, нищеты, против столь многих грозных бедствий, обуревающих человеческую жизнь? Разве у него хватит сил перенести вид страдания и смерти? Разве его не приведут в смятение громовые удары и такое множество лютых врагов, когда он побежден столь захудалым противником? Он будет делать все, что ему внушит страсть к удовольствиям.

А ты разве не видишь, как много соблазнительных мыслей она способна внушить? «Она не станет давать ему позорных советов, – говоришь ты, – так как она сопряжена с добродетелью». А ты, с другой стороны, не видишь, каково то высшее благо, которое нуждается в пестуне, чтобы быть вообще благом? Каким же образом добродетель, находясь в зависимости от удовольствия, будет управлять им, когда испытывать зависимость свойственно подчиненному, а управлять – господствующему. Ты ставишь на задний план господствующую силу. Да и превосходное назначение имеет у вас добродетель, которой вменяется в обязанность наперед отведывать чашу удовольствий!

Ниже мы увидим, остается ли еще добродетель у тех, кто так оскорбительно с ней обращается; потерявши свое достоинство, она лишается права и на свое название. Теперь же, возвращаясь к предмету рассуждения, я укажу многих поглощенных удовольствиями людей, которых судьба осыпала всеми своими дарами и которых ты все-таки должен признать дурными. Взгляни на Номентана и Апиция, с каким рвением они отыскивают земные и морские блага (так они называют свое продовольствие) и за столом производят смотр животным всех стран. Посмотри на них также, как они в ожидании трапезы покоятся на усыпанных розами ложах, услаждая свой слух мелодиями, глаза – зрелищами, а нёбо – тонкими вкусовыми ощущениями. Мягкие и нежные нагретые одеяла приятно ласкают все их тело, а чтобы и ноздри тем временем не оставались в бездействии, разными благовониями наполняется даже место, где в честь роскоши справляется тризна. Ты не станешь отрицать, что они утопают в удовольствиях, однако их ожидает страдание, так как то, чему они радуются, не есть благо.

«Их ожидает страдание, – замечает мой противник, – потому что многие случайные обстоятельства могут смутить их дух и противоречивые мысли будут тревожить их ум». С этим я согласен, но тем не менее эти самые глупцы, несмотря на непостоянство и на грядущие угрызения совести, переживают большие удовольствия, так что следует признать, что они свободны от всякого тягостного чувства до тех пор, пока лишены здравого ума: как это бывает с большинством, они сумасбродствуют весело, выражая свое безумие хохотом. Удовольствия же мудрецов, наоборот, спокойны, скромны, почти слабы, сдержанны и едва заметны, так как появлению их не предшествует искусственное возбуждение страсти, и, хотя они наступают сами собой, однако они не в почете у этих людей, воспринимающих их без всякого увлечения. Мудрецы скрашивают ими жизнь, допуская их как эпизодическое явление, вроде забавной сцены и шутки в серьезной драме. Поэтому пусть любители наслаждений перестанут соединять несовместимое, навязывая добродетели удовольствие, а то подобное недоразумение оказывается лестным лишь для дрянных людишек.

Так, этот распущенный сластолюбец, вечно рыгающий и пьяный, зная, что он живет в свое удовольствие, воображает, что жизнь его добродетельна, так как слышит, что удовольствие неотделимо от добродетели; затем он выдает свои пороки за мудрость и бравирует своим бесстыдством. Таким образом, эти господа роскошествуют не по вине Эпикура. Пристрастившись к порокам, они скрывают свое распутство под личиной философии и сбегаются туда, где слышат похвальные речи в честь удовольствия. Они не принимают в расчет, как трезво и умеренно (таково мое искреннее мнение) прославленное удовольствие Эпикура, но уже при одном названии его они слетаются, ища для своих похотей какого-нибудь благовидного предлога и авторитета. При этом они теряют стыд перед грехом, единственное благо, остававшееся у них в порочной жизни. Они восхваляют то, что раньше заставляло их краснеть, и хвастают своей порочностью. А раз позорное безделье удостоилось почетного названия, невозможно и нравственное возрождение молодежи.

Вот почему пагубно это прославление удовольствия: благородные принципы таковой проповеди остаются незамеченными, а соблазнительная часть бросается в глаза. Лично я, впрочем, того мнения (выскажу его, хотя оно и не встретит сочувствия у моих собратьев-стоиков), что учение Эпикура в нравственном отношении безупречно и, если в него вникнуть поглубже, даже сурово, так как пресловутое удовольствие сводится здесь к сущему пустяку. Эпикур подчиняет его тому закону, который мы считаем обязательным для добродетели: он требует, чтобы оно сообразовалось с природой. Распутство же не удовлетворяется тем, чем довольствуется природа.

Но горе в том, что человек, называющий счастьем беспечную праздность и чередующееся с развратом обжорство, старается в оправдание своего дурного поведения сослаться на веский авторитет. Примыкая к школе Эпикура, благодаря ее заманчивому девизу, он стремится не к таким удовольствиям, о которых ему говорят, а к таким, с жаждой которых он пришел. И вот, составивши себе мнение, что его пороки соответствуют учению Эпикура, он не предается им робко и тайком, а распутствует уже смело и открыто.

Я не решаюсь утверждать по примеру большинства стоиков, что школа Эпикура – рассадник мерзостей, а только говорю: «Она на плохом счету, но ее опорочили незаслуженно». Нельзя, конечно, судить об этом без ознакомления с ее внутренней стороной. А между тем, самый фасад ее дает повод к сплетням и ничего путного не предвещает. Получается такое впечатление, как будто доблестный муж надел женское платье. Ты не потерял чувства стыда (сказал бы я ему) и свято блюдешь мужскую честь; твое тело не оскверняется порочным наслаждением, однако нехорошо, что у тебя в руке тимпан[2]. Нужно выбрать пристойное знамя. Самый девиз должен побуждать к беспощадной борьбе с теми пороками, которые тотчас после своего появления изнеживают человека. Всякий поборник добродетели внушает мысль о благородстве своего характера, сластолюбец же считается бессильным, слабовольным выродком, способным на всякие гадости, если кто-нибудь не научит его строго различать удовольствия, ограничивающиеся естественной потребностью, от тех безмерных излишеств в наслаждениях, которые увлекают человека в бездну и страсть к которым становится тем ненасытнее, чем больше ее удовлетворят. Так пусть же предшествует добродетель: тогда все наши шаги будут безопасны. Неумеренное удовольствие вредно; в добродетели же нельзя опасаться неумеренности, так как в ней самой заключается чувство меры. А то, что страдает от собственной величины, не есть благо.